вернуться в Лондон, как он мне предлагал, так как наш отъезд неминуемо должен был произвести слишком неприятное впечатление на наших друзей. Я решил вернуться в Париж, и Верлен то высказывал намерение сопровождать меня, чтобы, как он говорил, расправиться с женой и ее родителями, то решительно восставал против этой поездки, так как Париж был связан для него со слишком тяжелыми воспоминаниями. Он все время находился в состоянии невероятного возбуждения. Однако он энергично настаивал, чтобы я не уезжал; поминутно он переходил от ярости к отчаянию, и во всем, что он говорил, не было ни малейшей последовательности. В среду вечером он много выпил и вернулся пьяным. В четверг, уйдя из дому часов в шесть утра, он возвратился лишь в полдень и на этот раз тоже пьяный; он показал мне купленный им пистолет, и на мой вопрос, что он намерен сделать с ним, Верлен ответил шутя: «Это для вас, для меня, для всех!» Он был чрезвычайно возбужден.
За то время, пока мы все сидели в нашей комнате, он несколько раз выходил в бар – выпить рюмку-другую; он ни за что не хотел примириться с мыслью о моем отъезде в Париж. Я твердо стоял на своем и даже просил его мать дать мне денег на эту поездку. И вот, выбрав подходящий момент, Верлен закрыл на ключ дверь, выходящую в коридор, и, загородив ее, сверх того, стулом, сел на него; я в ту минуту стоял как раз напротив него, прислонившись спиной к стенке. «Если ты уезжаешь, вот тебе, получай!» – крикнул он мне и, направив на меня пистолет, спустил курок; пуля попала мне в кисть левой руки; за первым выстрелом последовал второй, но в этот раз Верлен не целился в меня, так как дуло пистолета было опущено книзу.
Немедленно вслед за этим Верлена охватил приступ сильнейшего отчаяния; он кинулся в соседнюю комнату, занимаемую его матерью, и повалился на кровать. Он казался совершенно сумасшедшим и, всунув мне в руки пистолет, умолял меня выстрелить ему в висок. Все поведение его ясно свидетельствовало о том, что он глубоко раскаивается во всем случившемся. Часов в пять он, вместе с матерью, отвел меня сюда на перевязку[49]. Вернувшись в гостиницу, Верлен и его мать предложили мне либо оставаться с ними, обещая ухаживать за мною, либо поместить меня в больницу до полного моего выздоровления. Так как ранение, на мой взгляд, было не слишком серьезным, я выразил желание уехать в тот же вечер во Францию – к матери, в Шарлевиль. Мои слова снова повергли Верлена в отчаяние. Его мать вручила мне двадцать франков на билет, и оба они вызвались проводить меня на Южный вокзал.
Верлен производил впечатление настоящего сумасшедшего; он всячески отговаривал меня от поездки, но в то же время не вынимал руки из кармана, где у него был пистолет. Когда мы дошли до Руппской площади, он опередил нас на несколько шагов, потом опять поравнялся с нами; его поведение внушало мне опасение, что он снова может позволить себе какую-нибудь безумную выходку. Тогда, решив избавиться от его присутствия, я повернулся и пустился наутек; добежав до ближайшего полицейского поста, я просил арестовать Верлена. Пуля, засевшая у меня в кисти, еще не извлечена; здешний врач говорит, что это можно будет сделать не раньше, чем через два-три дня.
Приведу также вопросы судьи и ответы пострадавшего судье:
В. – На какие средства вы жили в Лондоне?
О. – Главным образом на деньги, которые госпожа Верлен посылала своему сыну; мы давали также совместные уроки французского языка, но заработок наш был невелик: франков двенадцать в неделю.
В. – Известна ли вам причина несогласий между Верленом и его женой?
О. – Верлен был против того, чтобы его жена продолжала жить у своих родителей.
В. – Известна ли вам причина разногласий между супругами в связи с вашей близостью с Верленом?
О. – Да, она даже обвиняет нас в противонравственных сношениях. Но я не имею ни малейшей охоты заниматься опровержением подобных клеветнических измышлений.
Итак, всё было против Верлена: образ его жизни, жена, требующая развода, общественное мнение, обвинение в покушении по мотивам «противоестественной ревности», темные слухи о его невообразимой развратности, даже внешний вид «пьяного сократа» – легко себе вообразить возмущение моралистов-ипокритов…
Так Верлен оказался в тюрьме.
Но это было освобождение…
Он потерял всех – товарищей, жену, самого близкого друга, он был отлучен от алкоголя, несообразностей богемной жизни, свободы, но взамен он получил нечто большее – возможность обращения.
И обращение состоялось!
«Редко случается, – говорит Борнек, – чтобы злой рок пользовался прямыми линиями; благодать это позволяет себе еще реже. Вначале, в том социальном аду, какой представляет собою тюрьма, Верлен изрыгает хулы. Нет для него больше ни друзей, ни женщин, ни пристанища в жизни. Потом он обращает свой взор к пышному дереву, которое он видит за решеткой окна; пригвожденное к земле, оно вершиной тянется к лазури небес, где разлит великий покой. И он пишет свои самые прекрасные стихи. „Из всех своих сладких страданий// Творю я свое колдовство“. Он постигает новую технику поэтического письма. И создает великолепное „Искусство поэзии“ („За музыкою только дело…“, которое могло бы стать настольной книгой будущих сюрреалистов. „Не церемонься с языком// И торной не ходи дорожкой…“)».
Он вдруг ощутил себя великим грешником, добровольно принявшим мученичество, самозабвенным самоистязателем. Верлен стал образцовым узником: он решил исправить ошибки молодости и замолить свои грехи. Он полностью раскаялся и почти все время проводил в молитвах.
Он был человеком с двойным дном, этот бедный Лелиан. Человеком погибшим и вместе с тем человеком спасенным. Жан Кокто показал нам, каким может стать это «загадочное и возвышенное искупление» человека и мира посредством поэзии. Могут возразить, что, поскольку поэт – существо преображенное и поскольку его «я» – «это некто другой», не следует смешивать рассказ о его мучительной, четвертованной жизни с непреходящим таинством его прекрасных стихов.
А. Франс называл его киником. После тюрьмы он стал мистиком.
От одного до другого не так уж далеко. Сходство между философами вроде Антисфена и Диогена и итальянскими нищенствующими братьями слишком очевидно. Киник и мистик Поль Верлен принадлежит к числу тех, царствие коих не от мира сего; он из семейства любовников нищеты. Св. Франциск, несомненно, признал бы его своим духовным чадом и, пожалуй, особо отметил бы среди своих учеников. И, как
