— Нет, не хочу!
Вероятно, это прозвучало у меня излишне категорично, и подполковник Григорьев глянул на меня понимающе, с сочувствием.
— Надоели, чувствую. Вам, молодой женщине, и с этим жульем возиться. Уж на что я — старый зубр, привык вроде, а тоже временами устаю навоз разгребать. Ведь этот навоз куда гаже настоящего. На том — хлеб, цветы вырастить можно. А на этом? Послал я копии допросов Приходько, пусть покажет мамочке, посмотрит она, какое добро вырастила. А если говорят, что дочь характером чаще всего в отца, то, надо полагать, и Щуркин такого же поля ягода…
Он проводил меня до дверей.
— Привет сердечный вашему начальнику передавайте, как водится… И знаете, нравится мне, что Башков согласился с вами вернуться. Что там дальше будет — не знаю. Но вот сейчас, сам, без конвоя!… Рассказывать буду — не поверят. Фантастика!…
В Адлеровский аэропорт меня отвез, конечно, все тот же Ковалев.
Перед зданием аэропорта он, вдруг притормозив, свернул в аллейку, за пышные кусты какой-то незнакомой мне южной растительности. Я не поняла.
— Сидит!— сказал Ковалев.
— Кто сидит?
— Взгляните вон туда, за кустики.
Я выбралась из машины. В отдалении на скамейке, подняв воротник пальто, нахлобучив серую шапку, одиноко сидел Башков. Хмурый, неподвижный. На других скамейках сидели люди по двое, по трое, с ним же рядом никого не было.
— Не буду вас провожать,— сказал Ковалев.— Еще застесняется.
Я взяла с заднего сиденья свой «диккенсовский» чемоданчик. Ковалев достал из кармана «Паркер», с которым я ходила в комиссионный магазин.
— От доктора Ватсона,— сказал он.— На память!
Говорят, слово «да» имеет в произношении куда меньше интонаций, нежели слово «нет!». Хорошие чувства тоже выражаются малым запасом слов.
— Спасибо! Большое спасибо вам за все…
Что еще я могла сказать лейтенанту Ковалеву? А он улыбнулся, тронул машину и исчез из моей жизни — может быть, навсегда,— хороший человек, лейтенант Сочинского отделения ОБХСС — Ковалев…
В самолете мы сели на свои места, согласно купленным билетам: Башков — у борта, я — с краю. За дорогу несколько дежурных, ничего не значащих слов. Он уже не разговаривал со мной — видимо, ему было не до того. Он даже не глядел на меня. Как и в аллее на скамейке, сидел сосредоточенный, отстранившийся. Иногда возился в кресле, устраиваясь поудобнее, и опять неподвижно замирал, уставясь в спинку переднего кресла.
Я не вызывала его на беседу, предоставив ему держаться, как он хочет. Даже пробовала задремать.
В Оренбурге самолет делал посадку. Пассажиров попросили пройти в аэровокзал. Когда объявили продолжение рейса, я оказалась в самолете одной из первых, села на свое место, откинулась на спинку сиденья и вдруг забылась в каком-то тревожном полусне. Очнулась, когда взревели моторы, самолет готовился к взлету. Двери были уже закрыты, зажглась надпись: «не курить…»
Место рядом со мной было пустым.
«Ну и черт с ним!»— ожесточилась я. Нервно и зло застегнула ремни. Опять закрыла глаза.
— Вам плохо?
Возле меня стояла стюардесса.
— Нет, спасибо…
Стюардесса улыбнулась и прошла мимо.
Я опять закрыла глаза. Услыхала, как кто-то тяжело подошел ко мне.
— Давно вошел,— сказал Башков.— Увидел, что спите, решил не беспокоить. Занял чье-то пустое кресло. Позвольте, я сяду на свое место. Устали?
— Немножко.
— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.
— Если бы. Уснуть не могу.
— Я мешаю?
— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.
За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:
— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,
— Это еще за что?
— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.
— Ваша жена тоже думает.
— Жена… Жена — это совсем другое, она по-своему думает. Обязанность ее такова.
Я хотела сказать, что и моя обязанность такова, но промолчала, он тоже замолчал, отключился. До самого Новосибирска мы не произнесли ни слова. Когда самолет уже сел и очень долго подруливал к своему месту, разворачивался, Башков выпрямился. Я почувствовала, что он глядит на меня, но упрямо не поворачивалась к нему. Он сказал:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Я могу уйти, Евгения Сергеевна…
Он не спрашивал разрешения, он как бы напоминал мне об уже разрешенном, договоренном.
— Идите…
— Мне хочется быть честным перед вами…
— Вы бы лучше постарались быть честным перед всеми. Что это за выборочная честность? Впрочем, ваше дело. Не буду вас уговаривать. Мне просто по-человечески вас жалко. Не сегодня — завтра вас обложат, будут брать, как медведя в берлоге… Ведь рано или поздно вам придется…
— Не придется!
Я пристально посмотрела на него.
— Я серьезно, Евгения Сергеевна. Без рисовки…
— А ну вас!…
Я отвернулась и закрыла глаза. Слышала, как пассажиры потянулись к выходу.
Я сидела и ждала, когда он уйдет.
Видимо, запасы моей нервной энергии подходили к концу. Я боялась, что из-за какого-нибудь пустяка я сорвусь и даже расплачусь по-бабьи тут же, в самолете, а потом никогда этого себе не прощу.
Он повозился, встал, тихо произнес:
— Спасибо вам.
Я не шевельнулась.
Не открыла глаз, не ответила ничего. И он ушел. Я осталась сидеть.
Знала, что мне нужно быстрее покинуть самолет и с первого автомата позвонить, чтобы срочно гнали «оперативку» к аэропорту, что нужно обо всем сообщить полковнику Приходько… а я все сидела, будто ждала какого-то чуда…
— Что с вами?
Я открыла глаза. Опять она — стюардесса.
— Простите, зазевалась.
Я встала.
Стюардесса опять улыбнулась, подняла с полу листок бумаги, сложенный вчетверо.
— У вас упало что-то.
— Это, кажется, не мое.
— Бумага лежала у вас на коленях.
Я развернула листок. И увидела длинный столбик цифр. Номера, даты, суммы в рублях. Не сразу поняла, что это такое.
Стюардесса вопросительно глядела на меня.
— Да, вы правы,— сказала я.— Спасибо. Это не мое, но это написано для меня.
4
Город встретил пронзительным ледяным ветром, проникавшим в рукава и за воротник куртки. Колючие снежинки пополам с песком больно хлестали по щекам, песок хрустел на зубах. С аэровокзала позвонила Борису Борисовичу, мне никто не ответил.
Зато Петра Иваныча, приехав, застала дома.
Обрадовался он мне очень. Помог снять мокрую куртку, разыскал и принес мои шлепанцы. Терпеливо ждал за дверью, пока я переодевалась, и с трудом расстался со мной, когда я направилась в ванную.
Увы! горячей воды не оказалось.
— Только что была,— оправдывался Петр Иваныч.— Это наши отопленцы мудрят, чтоб им пусто было. Готовятся, видите ли, к зимнему сезону, линии проверяют, паразиты… Но я могу предложить лучший вариант. Загодя подумал.
— Какой же? Согреете чайник и вымоете меня в тазике?
— Да…— вздохнул он.— А ведь совсем недавно я мыл в тазике свою дочь. Ей сейчас столько же лет, сколько вам. Господи! всего четверть века тому назад. Как жаль, что вам не два года…
— Мне тоже жаль.
— Вот я и предлагаю вам грандиозное мероприятие, для оздоровления вашего тела и души.
Петр Иваныч достал из тумбочки березовый веник.
— Это еще что?
— Не видите — веник, березовый.
— Это я вижу. А что с ним делать?
— Удивительно бестолковая девчонка. Забирайте веник и идите в баню.
Я бог весть сколько лет уже не была в бане, никогда не парилась, вообще представляла это только по кинокартинам. Но… баня так баня! Все равно горячей воды не было, а вымыться и погреться мне было необходимо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
В бане я по инструкции Петра Иваныча распарила в кипятке веник и вошла в парную. На верхней полке какая-то любительница усиленно хлестала себя по спине.
