«…Не знаю, куда Вас прочит Балабуха, а я (лично) приглашаю Вас выступить у нас на Семинаре Молодых. Может быть, Вы слышали — это такая болтливая шарашка при секции НФ и НХ лит- ры ЛО СП. Собираемся под моим благосклонным председательством, читаем сочинения литюнцов (коим многим уже основательно за сорок), обсуждаем, ругаемся и вообще сотрясаем воздух. Балабуха у нас старостой, так что, собственно, он, может быть, Вас именно к нам и приглашал. До сих пор атмосфера у нас была приятная и почти даже откровенная (в разумных пределах, конечно)». (Из письма БНа Ковальчуку, 27.09.75)
И вот ещё из того же письма:
«Кстати, к Вам, возможно, заглянет (или уже заглянул) некто Слава Рыбаков с моим рекомендательным письмом. Это один из наших талантов. Между нами, самый, пожалуй, талантливый и многообещающий парнишка в Семинаре. За последний год я прочёл две его повести (а всего — три) — они превосходны. Будь моя воля — печатал бы их не медля при минимальной редакторской правке. Но в наших реальных условиях — никаких шансов. Мальчишка пишет как взрослый — жёстко, беспощадно и с хорошей выдумкой. Примите его поласковее — он из тех, что остро нуждаются в общении и всякое несущее информацию общение весьма ценит».
Писатель и востоковед Вячеслав Рыбаков — это именно тот, кого мне всё-таки, несмотря ни на что, захотелось назвать здесь и сейчас.
А вот первое упоминание о московском семинаре в письме АНа от 14 июня 1979 года:
«Состоялось заседание Комиссии (Московской) по случаю организации постоянного семинара молодых, наподобие твоего Ленинградского. Всего пока девять человек. Ожидается ещё примерно столько же (к концу года), а руководить будут Биленкин, Войскунский и Гуревич. Вёл заседание Биленкин, всё было очень мило и приятно. Кстати, в Совете по РСФСР утвердили мой проект программы Всероссийского конкурса им. И.А. Ефремова — конкурс будет закрытый, под девизами, я — председатель. Не утверждены только сроки: видимо, это будет решаться уже осенью, после возобновления занятий».
Ну а теперь вернёмся всё-таки назад и попробуем рассказать относительно по порядку, как они жили в этот нелёгкий период.
1974 год, начавшийся у АНа такой замечательной второй поездкой в Душанбе, продолжится нелёгкой работой над «Миллиардом», переживаниями из-за БНа, страданиями о деньгах из того же Душанбе, третьей поездкой туда же — за гонораром. Наконец, напомним, именно летом 1974-го «уйдут» Жемайтиса, и тучи над «Пикником» сгустятся. Переписка с «МГ» сделается яростной, изматывающей, очередной этап работы над повестью высосет из АНа все силы, и перед финишным рывком ему придётся поехать с Еленой Ильиничной почти на целый месяц в Юрмалу, в Дом творчества «Дубулты» — просто отдохнуть — иначе не выдержать. А уже в декабре, ближе к Новому году, они закончат свой «Миллиард» и чуть-чуть позанимаются там, в Комарове всякой мелочевкой, в основном для кино.
БН помоложе, ему легче, несмотря на все жуткие стрессы, начиная с апрельского ареста Хейфеца и заканчивая сентябрьским судом над ним же. Он будет держаться молодцом и ни на что жаловаться не станет.
АН пока тоже ни на что не жалуется, но почему-то Новый год он встретит в неизбывной тоске и ещё не поймет, что это. А это — первый звоночек. Первая депрессия после завершения большой и славной работы. Теперь так будет всегда. Чем лучше получилась книга, тем глубже, тяжелее и дольше эта депрессия. У врачей есть какое-то объяснение этому классическому синдрому. Но что толку? Лечить всё равно не умеют. Да, чисто творческая депрессия — это не оригинально, как выясняется. Но для него это ново. Раньше было по-другому: бурная радость, гордость собою и… расслабуха — сухой закон отменяется, можно выпить! Теперь даже выпивка не радовала. Только помогала забыться. Ненадолго.
На первой страничке дневника за 1975 год, 3 января, после напоминаний себе, кому писать письма и куда ехать, он оставит следующую фразу:
«Апатия, general disinclination to the work of any sort».
Что означает: «Абсолютная несклонность ни к какому, блин, труду». Как переводчик я позволил себе некоторую вольность, добавив неологизм «блин», но уж очень хотелось сохранить этот стихотворный ритм английской фразы, да и по настроению получилось вполне близко. Настроение у АНа было никудышным.
Правда, к 18 января он возьмёт себя в руки и поедет в Ленинград. Они с БНом, как всегда, отправятся в Комарово и займутся там заключительной шлифовкой «Града обреченного» — перед тем, как положить его в «спецхран». Так они в шутку назовут квартиры доверенных лиц — самых надёжных и вместе с тем таких, у кого вряд ли станут искать. Я хотел выяснить имена этих достойных людей. А БН спросил меня: «Зачем?» Действительно — зачем? Главное, рукопись сберегли, она не ушла за рубеж, не попала в настоящий спецхран КГБ, а спокойно дождалась своего часа в перестройку.
В Комарове на этот раз они проведут всего неделю, будут ещё писать всяческие заметки и заявки. И вдруг неожиданно 23 января сочинят историю про «человека, которого было опасно обижать», появится даже список его жертв, имя — Ким — и название повести — «Хромая судьба». (Название, как известно, уйдёт совсем в другую сторону. А вот саму эту повесть суждено будет написать через шестнадцать лет АНу в одиночку. И параллельно БН весной 91-го возьмётся за свой вариант по мотивам тех же давних размышлений и, уже оставшись один, закончит совсем другую вещь — роман «Поиск предназначения».)
Братья расстанутся в конце января, а в Москве АН снова впадёт в тоску, подцепит грипп, почувствует себя очень скверно, и тут уже Елена Ильинична уговорит его пойти к врачу — к кардиологу Александру Соломоновичу Маркману из 52-й больницы, у которого давно уже наблюдается Илья Михайлович Ошанин.
Идея эта посетит Лену ещё в декабре, числа 20-го, когда они будут званы на день рождения Маркмана. В семье уже давно повелось давать врачу «взятки борзыми щенками», то есть книгами АБС с автографами. Теперь Александр Соломонович захотел познакомиться с классиком лично. Познакомился. А заодно и с младшим товарищем своим познакомил — с Юрой Черняковым. Тому всего тридцать, но он уже тоже толковый кардиолог. Юра смотрит на АНа влюблёнными глазами, он читал все книги АБС, от первой до последней, он и представить себе не мог, что однажды в обычный декабрьский вечер ему придётся выпивать с самим Стругацким!
Он ещё много чего не мог себе представить. Через пять лет Черняков станет персональным врачом АНа, одним из самых близких ему людей.
Меж тем пока главным результатом этого дня рождения становится приём у Александра Соломоновича в больнице 6 февраля.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
