Примечания
1. Levinas E. La Realite et son ombre // Les Tempes Modernes. 1948. № 38. (Nov.) Перевод статьи Э. Левинаса на русский язык опубликован: Литературоведческий сборник. Донецк, 2004. Вып. 17—18. С. 189—207.
2. ЛиотарЖ.-Ф. Хайдеггер и «евреи». СПб., 2001. С. 63.
3. Духан И. Тень бытия: искусство и Эммануэль Левинас // Литературоведческий сборник. Вып. 17—18. Донецк, 2004. С. 213—214.
4. Бахтин М. М. К философии поступка // Бахтин М. М. Собр. соч. М., 2003. Т. 1. Философская эстетика 20-х годов. С. 21.
5. Там же. С. 7.
6. Литературоведческий сборник. Вып. 17—18. С. 206.
7. Там же. С. 207
8. Levinas E. Martin Buber and the Theory of Knowledge // The Levinas Reader. Oxford, 1989. P. 74.
9. Ibid. P. 66.
10. Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. СПб., 1998. С. 158.
11. Левинас Э. Избранное: тотальность и бесконечное. М.; СПб., 2000. С. 354.
12. Там же. С. 351.
13. Там же. С. 350.
14. Там же.
15. Там же. С. 353.
16. Там же. С. 353—354.
17. Там же. С. 354.
18. Там же. С. 37—38.
19. Левинас Э. Тотальность и бесконечное: эссе о вечности // Вопросы философии. 1999. № 2. С. 64.
Литературное произведение как бытие – общение : что мы анализируем и интерпретируем ?
Аксиоматической предпосылкой всех последующих рассуждений можно считать тезис о том, что литературное произведение – это по крайней мере реально существующий объект: есть нечто такое, что называют произведением, что люди читали, читают и будут читать, а некоторые из них, решившие стать литературоведами, еще и специально изучают, анализируют. В контексте темы этого раздела внутренне взаимосвязанными оказываются следующие вопросы: что же это такое: литературное произведение в его специфической сути – и что именно в нём становится предметом научного анализа и литературоведческой интерпретации.
Как только начинаешь искать ответы на эти вопросы, единственное число немедленно превращается во множественное, и вроде бы один и тот же объект трансформируется во множество предметов, получающих разные имена в различных авторских концепциях и литературоведческих направлениях. Текст, художественный текст, эстетический текст, контекст, интертекст, мир, художественный мир, поэтический мир, художественная целостность, эстетический дискурс, интенциональный предмет, виртуальная реальность… – перечень этот, конечно же, не является строгим или тем более исчерпывающим. В соответствии с этим находится и множество имен аналитической деятельности литературоведа: напомню, например, выделяемые Ц. Тодоровым проецирование, комментирование, поэтику, чтение (речь идет, конечно, не о читательском восприятии, а об аналитическом изучении индивидуального текста в его своеобразии), описание, интерпретацию 1 .
Не пытаясь хоть каким-либо образом обсуждать эти перечни, я хочу только подчеркнуть, что множественному числу: мы – аналитиков и интерпретаторов, объединенных в литературоведческом сообществе, – соответствует множество обозначений «что» и множество конкретизаций «анализируем». Подчеркну, что я имею в виду множественность, находящуюся в пределах разнонаучной определенности, в противовес ненаучным: религиозным, художественным и иным подходам к вроде бы тому же самому объекту.
Это множество предстает как «спокойный» перечень только лишь в плоскости элементарных перечислений. В объеме реальной литературоведческой жизнедеятельности различия заостряются до противоречий в том числе между «что» и «анализируем», между специфическим целым нашего предмета и его аналитическим расчленяющим описанием и исследованием. Вот одна из самых отчетливых формулировок такого противостояния из статьи М. Л. Гас-парова: «… спорят два подхода, аналитический и целостнический, первый предлагает описывать произведение по структурным уровням (фонический, метрический, стилистический, образный) и по их соотнесенности, второй требует описывать его в целостности (в какой последовательности, неясно) и чтобы в этой целостности господствующим было, конечно, содержание, смысл» 2 . Первый подход, по мнению М. Л. Гаспарова, – исследовательский, второй – творческий.
Главный вопрос, который здесь возникает: насколько эти два разных подхода, если их оба рассматривать в пределах научной деятельности, соотносятся с одним и тем же ее предметом, с одним и тем же «что»?, насколько фонический, метрический, стилистический, образный уровень текста – это одновременно и уровни произведения в его целостности? И не является ли само это понятие целостности обоснованно появляющимся в контекстах аналитических рассуждении лишь в той мере, в какой мы осознаем наш предмет не только как особое целое, но и как особое отношение многих и разных целых: текст и произведение в их числе.
Но даже если оставаться в пределах дихотомии: элемент (уровень) – целое, то и тогда альтернатива М. Л. Гаспарова может принять несколько другой вид в контексте более общего и что принципиально важно – внутрина-учного со-противопоставления, основанного на «взаимной дополнительности или двойственности познавательных установок», как писал Ю. А. Шрейдер, представивший наиболее систематическое развертывание этой идеи общенаучной методологии. Вот некоторые, по-моему, наиболее актуальные для нас пары таких равновозможных установок и реализующих их принципиально множественных эвристик, способов «познавать познаваемое»: «исследовать целое нужно путем сведения его к элементарным частям, которые определяют свойство целого – нужно изучать специфику целостного объекта, а в его частях искать проявления целого; теория об объекте, имеющаяся у исследователя, может быть частично продуктом деятельности самого объекта – объект не зависит от факта существования теории, описывающей этот объект; наука описывает готовый мир – наука одновременно описывает и творит мир» 3 . Главное в этом перечне, – подчеркивал Ю. А. Шрей-дер, – «это идея о том, что можно пользоваться (и весьма плодотворно) дополнительными эвристиками. Наоборот, абсолютизирование одной из эвристик с моральным запретом на дополнительную к ней ведет к трудностям как в описаниях науки, так и в методологии научного описания ре-альности» 4 .
Важно выяснить, как эта утверждаемая общенаучной методологией и раскрывающаяся в сегодняшнем практическом опыте множественность познавательных, аналитических установок укоренена в том, что мы познаем, изучаем, анализируем. Наше «что» предстает в сегодняшнем опыте принципиально динамичным, не укладывающимся ни в какое единственное определение, часто требующим сопряжения противоположных характеристик и подвижности каждой из них в противовес статике каких бы то ни было бинарных оппозиций. Особенно характерно, пожалуй, в этом смысле движение понятия «текст».
Вот, например, авторитетное свидетельство по этому поводу Ю. М. Лот-мана в его последней книге: «Если для раннего этапа структурных исследований… краеугольным камнем… было представление об отдельном, изолированном, стабильном, самодовлеющем тексте», то сегодня «текст мыслится не как некоторый стабильный предмет, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции… В понятие текста вводится презумпция создателя и аудитории, причем эти последние могут и не совпадать по своим объемам» 5 .
Добавлю: эти встречающиеся в понятии текста создатель и аудитория, не совпадая по своим объемам, конечно, не совпадают и по своим содержаниям, являясь самостоятельными целыми. Однако, разделяясь в своем суверенном существовании, они в то же время становятся внутренне взаимосвязанными, т. е. соотнесенными не только с текстом как связным знаковым комплексом, но и в тексте, особенно если этот текст художественный.
Раскрытие глубинных связей поэта с текстом, им создаваемым, по словам свойств поэта и текста… Изучая текст, исследователь учится понимать и поэта… У текста и поэта – одна мера и одна парадигма. И это – поэтика, наиболее непосредственно и надежно отсылающая к двум пересекающимся «эк-тропическим» пространствам – творца и творения" 7 .
Интересно, что в статье, опубликованной через два года, В. Н. Топоров аналогичным образом говорит о внутренних связях художественного творения с установкой на его восприятие, которое позволяет «выявить максимум формообразующих элементов и уяснить и усвоить себе всю возможную полноту соединяемых с ними смыслов… Сама эта связь „непосредственного“ творца с тем, что „выше“ его, с вне его находящимся источником творческой „сверх-силы“ и с тем, что „ниже“ его, зрителем или читателем… помещает всех троих в единое пространство творения, хотя роли каждого из них разные, и превращает их в своего рода органы некой свыше идущей инспирации и/или вынуждает их испытывать жажду иного, другого как собеседника, потребность в нем, как и вообще в расширении проективной сферы творческого духа в надежде на возрастание творения – открытие новых, до того скрытых, точнее, еще не родившихся смыслов» 8
