— В доме мне, пожалуй, опасно долго оставаться…
— Я тебе высказал свой взгляд. А уж как ты думаешь и решишь, это твое дело. Дезертиров у нас расстреливают — имей это ввиду.
— У вас даже и не дезертиров расстреливают. Я это испытал на своей шкуре.
— Случается, — обиженно произнес Борис, стягивая ремни чемодана.
— Может быть… Может быть, ты бежишь от меня? В таком случае я…
— Я не бегу, а исполняю свой долг.
— Почему ты так… таким тоном… говоришь со мной?
— Каким?
— Точно ты сердишься, оскорблен чем-то, недоволен…
— Только самим собой.
Борис понес чемодан из комнаты. Когда пихнул дверь ногою и она распахнулась — предстала бабушка с девочкой на руках. Девочка протянула ручонки к Борису:
— Папа, на!
— Я тебе не папа. Вон твой папа!.. Теперь у тебя новый папа… или старый папа…
— Вы куда это? — спросила бабушка.
— На фронт, ваше превосходительство.
— Нет, кроме шуток?
— Какие тут шутки! Вас защищать.
Бабушка смотрела, широко раскрыв глаза, и не знала, что сказать еще.
Видимо, у ней была мысль о Ладе: знает ли Лада, что Борис уходит? Была мысль о том, что «тайна» раскрылась, и тревога о том, что же теперь будет?..
— А как же… — начала было она оппозицию.
— С вами остается Владимир Павлович, а я испаряюсь.
— Но ведь он… А Лада знает, что вы уходите?
— Не докладывал.
— Вы, по крайней мере, простились?..
— Вчера еще.
— Значит, она знает?
Бабушка пошла к Ладиной двери и, приотворив ее, тревожно сказала:
— Борис уезжает на фронт…
В ответ последовал новый взрыв рыданий.
— Ну это уже начинает делаться смешным! — сказал Борис, подхватил чемодан, сдвинул на затылок ухарски офицерскую фуражку и крикнув: «Счастливо оставаться!» — быстро пошел к балкону. Бабушка следом за ним, с ребенком на руках. Борис, посвистывая, шел к морскому берегу, а бабушка с отчаянием смотрела на его спину и повторяла:
— Борис Павлыч! Борис Павлыч!
Даже не оглянулся. Исчез под спуском. Бабушка сидела с ребенком на балконе и беззвучно плакала. Это было так странно: ей казалось, что Борис поступил подло, что именно он — муж. Владимир Павлович так, нечто вроде «грешного увлечения». Ушел и всех бросил. Владимир… что ж он за муж? Это бродяга, которому надо прятаться и который опять убежит к «зеленым» или «красным», и они останутся одни. Владимир лежал в постели, придавленный и ошеломленный всем, что слышал, видел и теперь сразу понял. Борис — ее любовник! Борис! Родной его брат! Так вот она, разгадка вчерашней ночной сцены на балконе. Подлец! Какой, брат, ты подлец! Не хватило порядочности сказать прямо в лицо… Испугался пули. Напрасно: скорей он пустит ее себе в висок… Но она, Лада? Зачем же она сама позвала его ночью, и… такое надругательство над всем прошлым и настоящим. Будущего нет… Впрочем и настоящего теперь нет. Ничего нет! Вспомнил Спиридоныча и повторил его любимую фразу шепотом:
— Ничего нет… Ничего неизвестно. Ничего!
Боже мой, какой кошмар: Лада, в одной рубашке, как полоумная, выбежала из своей комнаты, метнулась на балкон и стала кричать:
— Вернись! Вернись! Ради Бога! Ради Бога!
И снова рыдания. Заткнул себе уши, чтобы не слышать ее отчаянных вскриков, полных безумной тоски и безответных призывов. Наконец затихла. Кошмар оборвался. Слушая эти вопли, Владимир взял в руки револьвер и дрожащими руками стал щелкать взводом. Что-то попортилось: пуля не вставлялась. Торопился, и от этого еще больше не ладилось… Но неожиданно вопли оборвались, сразу сделалось тихо, и в этой тишине прозвучал голос девочки, такой спокойный, радостный, прозрачный, точно птичка райская запела после грозы и бури. И Владимир отбросил револьвер. Святая детка! Как цветочек на навозе. Прекрасный благоуханный цветок чистой первой любви, затоптанной и поруганной нами самими. Ну что же делать?
Торопливо одевался, сам не зная еще, зачем и куда он торопился. Надо было торопиться, а куда и зачем — неизвестно. «Ничего неизвестно. Ничего!»… Неожиданно растворилась дверь. Даже испугался: перед ним с искаженным мелкими судорожными подергиваниями губ лицом и странными потухшими глазами стояла в одной сползшей с плеча сорочке Лада и кротко и ласково говорила:
— Володечка! Ты собираешься? Не уходи!.. Ради Бога, не уходи.
Она села на диван и опустила голову. Была похожа на сумасшедшую Офелию[421].
— Смотри: я тебя люблю… Я сама не знаю, что это такое…
Толкнулась скорбь и жалость в душу к Владимиру. Она такая несчастная, такая скорбная, что в душе уже нет ни оскорбления, ни злобы, а только одна жалость!..
— Почему вы с Борисом не сказали мне, что вы любите друг друга? Я все понял бы и… что ж делать? Простил бы тебя… ушел бы… опять.
Лада вся вздрогнула и схватила его крепко за руку:
— Нет, ты не уйдешь!.. Нет!.. Я тебя так люблю… Я тебя долго ждала.
— Но ведь ты любишь Бориса? — сказал он отвернувшись.
— Бориса?.. Я не знаю, Володечка… Я и тебя люблю… Ты не веришь? Может быть, я тебя люблю даже больше… Я не знаю… Верно, я схожу с ума… Приласкай меня!.. Ну, вот… я заперла комнату… никто не увидит… Иди ко мне!
— Не могу, Лада…
Отошел к столу и, опершись на него руками, опустил голову. Лада подошла и вдруг увидала в стеклянной пепельнице золотое кольцо:
— Подари мне это кольцо? Обручимся снова?
— Это кольцо не мое. Это невеста прислала Борису… А он бросил!
— Невеста?.. Ах, вот что… Он женится?
Лада опустила руки и отошла:
— Нет… Я люблю его, а не тебя…
Тихо, словно в первый раз после болезни, Лада пошла из комнаты…
— Ты меня тоже разлюбил… — грустно сказала она, исчезая за дверью.
Владимир тяжело вздохнул, потер лоб и прошептал:
— Ничего неизвестно… Ничего!
Это была правда: он не мог бы сказать, что он любит, и не мог бы сказать, что не любит. Призраки прошлого, разбитого и опоганенного. И все-таки они связаны с этой несчастной женщиной и еще вот с той райской птичкой, которая щебечет, как ласточка весной, на балконе. И так тяжело расстаться с этими призраками, которые оживают от этого счастливого щебетания ребенка, его ребенка. Но ведь все призраки, в которые он поверил в темноте южной ночи, с восходом солнца разлетелись вдребезги, а вот это кольцо, которое он держит сейчас в руках, — оно снова рождает тревожное чувство каких-то смутных ожиданий… А ведь и это призраки прошлого! Где-то там, далеко-далеко позади, встретил девушку, которую зовут Вероникой, и, вероятно, никогда более с ней не встретится, а если судьба еще раз столкнет их случайно в этом страшном и быстром калейдоскопе событий и случайностей, то… они снова промелькнут друг для друга, как два встречных парохода или два поезда. И что ей он, Владимир? Брат любимого человека. Может быть, только потому она и остановила на нем свое внимание, что он брат любимого человека… А для него теперь этот любимый ею человек — Каин, убивший его светлые призраки юности. Каин!..
Машинально надел кольцо на палец и подошел к зеркалу. Странное, незнакомое, чужое и страшное лицо посмотрело на него со стекла. Давно уже не смотрелся в зеркало. Не узнал самого себя. Встретился сам с собой глазами и испуганно потупился, опять посмотрел и шепотом спросил: «Неужели это ты, Владимир Паромов?»
— Можно к вам?
— Виноват…
Владимир почувствовал себя как преступник, застигнутый на месте преступления. Бог знает, что подумает старик, увидав его перед зеркалом в такую минуту. Стоит и на себя любуется! Отец Лады действительно это подумал, и презрительная улыбка скользнула на его губах и спряталась в усах.
— Я вам не помешал?
— Нет. Ничего. Раньше вы называли меня, помнится, на «ты»…
— Разве?
— А впрочем — забыл… Все равно.
— Да, конечно… Все это мелочи. Отвыкли друг от друга и даже… понимать перестали друг друга… Я, например, не понимаю, как вы изменили свои взгляды и убеждения, за которые когда-то пошли, бросив молодую жену в интересном положении… Впрочем, о политике не будем говорить. Я хочу о другом, просто о человеческом…
И старик, с запинками, с пожиманием плеч, с тяжелыми паузами, начал говорить о «человеческом». Видимо, он был убежден, что муж осуждает и презирает его дочь, Ладу, за то, что случилось. Кто виноват в этом? Меньше всего виновата Лада. Если бы он знал ее страдания в течение последних лет разлуки, то понял бы, как выразился старик, разбитое прекрасное сердце. Если бы знал ее отчаяние, когда она получила проклятую весть о смерти мужа, когда приходилось ее караулить по целым ночам во время постоянно возвращающихся приступов тоски и отчаяния от самоубийства, — то понял бы эту женщину лучше, чем теперь…
— Поймите, что она… что вы для нее были покойник. Вы умерли. Вас нет. Кто может требовать от молодой женщины верности покойнику? Ведь ей и теперь только двадцать пять лет. Три с лишним года полного аскетизма.
