— Володечка! Ты проснулся?
Такой кроткий, ласковый и любящий голос спрашивает там, за дверью. Что это такое? Действительность или страшный сон?
— Ну отопрись же скорее!
— Ты, Лада? — спросил, словно не верил своим ушам.
— Да, да, я.
Отпер дверь. Вошла Лада с кроткой печальной улыбкой на губах:
— Ты так крепко спал. Я несколько раз подходила и звала…
— Да. Я спал, Лада, как мертвый… Как оно и полагается покойнику… И лучше было бы не просыпаться, потому что… покойников можно только три дня держать в доме, иначе засмердит…
— Что ты говоришь? Я ничего не понимаю, — пониженным испуганным голосом спросила Лада, потирая лоб тонкими пальцами своей красивой руки.
Владимир молча подал ей два письма. Лада с испугом взяла их в руки и не сразу стала читать. Он отвернулся и стал смотреть в окно.
— Что тут? От кого?
— Прочитай!
— Я боюсь… Это рука Бориса… Он…
Замолкла, ушла в письмо. Лицо ее то бледнело, то загоралось полымем, грудь стала высоко вздыматься, рука с письмом дрожала, на ресницах сверкали и спрыгивали на бумагу слезы. Упала лицом в подушку и замерла. Сделалась вдруг маленькой обиженной девочкой, которой так тяжело и стыдно, что хочется спрятаться. Владимир подсел на диван и ласково погладил ее по спине:
— Не бойся и не терзайся!.. Что ж делать, если жизнь так злобно подшутила над нами? Я все понял и все простил… И тебе, и Борису… И вот что, Лада. Я — покойник и не воскресну для нашей… для наших прежних отношений. Но никто и ничто не может нам помешать быть друзьями во имя прошлого, невозвратного. Пусть из этого прошлого уцелеет хотя один обломок нашей любви — дружба! И во имя этой дружбы я тебе искренне скажу: я для тебя покойник, а Борис… Ты его любишь? Не скрывай! Сейчас надо говорить только правду, не надо бояться этой правды…
— Я люблю… вас обоих… — шепотом, не отрываясь от подушки, сказала Лада, задыхаясь от душивших ее слов.
— Это тебе так кажется… Ну а если бы судьба заставила тебя избрать одного из нас? Ну представь себе, что наша братская бойня потребовала бы от тебя отдать одного из нас… смерти… Чья смерть была бы для тебя… страшнее?
— Господи, как вы меня измучили!
— Родная моя, бедная… Проклятая жизнь ставит перед тобой этот вопрос. Не я, а проклятая жизнь. Если я уйду на фронт или вообще куда-нибудь, то Борис вернется к тебе… Я все равно должен идти или туда, или сюда, а Борис… он пошел добровольно, чтобы оставить нас с тобой…
— Он даже не простился со мной… Он жестокий… а ты — добрый… Я его боюсь, а тебя мне… только стыдно.
Снова жалость потоком хлынула и затопила душу Владимира. Он склонился и поцеловал ладины волосы. Захотелось посмотреть в ее лицо, но она крепко впилась в подушку и отцепляла его руку, почувствовав его желание повернуть ее голову.
— Нет, нет, не надо. Так лучше говорить… Не стыдно… всю правду… — и она, захлебываясь от слез и волнения, порывами, начала бросать эту страшную «правду»… Она говорила, что отдалась Борису как во сне, от тоски по нему, Володечке, и от того, что он похож на Володечку и у него на руке, на том же месте, как у Володечки, — родимое пятнышко, а потом полюбила его, потому что он спас ее от смерти и не бросил в Новороссийске, когда она заболела тифом…
— Я его люблю и ненавижу. А когда его нет, то не могу: тоскую, как и по тебе… Не понимаю, что со мной, Володечка!.. Обоих вас люблю… Я никому из вас не буду женой… я хочу, чтобы вы оба были… тут, со мной. Я не хочу выбирать… Оба… со мной… Буду, как сестра вам… Пусть Борис женится и живет… с вами… И если ты кого-нибудь любишь, я не стану… сердиться… Тоже будете с нами… Боже мой, Володечка, я, верно, сойду с ума…
Владимир, слушая этот полубред превратившейся в ребенка женщины, едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, и темный ужас безвыходности вставал перед ним угрожающими призраками близкого будущего. Казалось, что уже смерть тихо притаилась в этом белом домике и только ждет еще чего-то, что не кончилось и скоро должно кончиться… Такая безумная жажда вырвать этого ребенка-женщину из рук угрожающих призраков нового несчастья, страшнейшего и непоправимого, и сознание полного бессилия и его неустранимости никакими человеческими силами!.. В своем детском бреду Лада нечаянно, инстинктивно, женским чутьем своего материнства нашла единственный выход — в любви, очищенной от властвующего теперь во всех человеческих отношениях «Зверя», но для этого надо победить его внезапным преображением, приближающим человека к подобию Божьему. И другого выхода нет, и никакой ум, просветленный познаниями всего мира, не придумает иного… Нечаянная мудрость женщины, превратившейся в того из младенцев, устами которых глаголет сам Бог[426]… Вот жертва любящей женщины-матери: она отказывается от плотских наслаждений во имя другой любви, извечно освещавшей путь человечеству… Может быть, и сама Лада не поднимет этой жертвы на своих плечах, но она хочет ее поднять и просит их, мужчин: «Помогите мне!»
— Лада! Если бы ты сразу сказала мне правду… и мы…
— Володечка! Я в эту ночь любила тебя, как тогда… давно, когда мы жили в моей комнатке после свадьбы… И все забыла, все забыла от радости… что вернулось то… Но это последняя ночь. Ее мне должен простить Борис, если ты простишь ему и мне…
Перестала плакать, только всхлипывала, как долго плакавший ребенок. Уже решалась показать на мгновение лицо, озаренное каким-то святым наитием. Такие лица встречаются на картинах Нестерова… Уже улыбка пугливо, как зарница ночью, моментами вспыхивала на этом одухотворенном человеческом лице…
— Лада!.. Я должен увидать Бориса и все сказать ему… объяснить… Я думаю, что смогу… быть тебе только братом, но…
Лада села, перестала прятать лицо. Озарение вдруг потухло, и на лбу обозначилась складочка:
— Борис… Он… посмеется… А может быть, он… Его любовь жестокая, Володечка… Ты добрый! Понимаешь… Он грубый стал… и в любви, и в ласках… Я стала бояться его ласк… Ему приятно делать больно, оскорбить, а потом… Он совсем переменился…
— Но если он тебя…
Лада испуганно оборвала:
— Нет, нет! Не думай! Он меня любит… очень сильно любит, но…
Лада спрятала лицо в подушку и договорила:
— Иногда он ласкает, и кажется, что хочет… убить… Лицо страшное, как у зверя… Один раз… Нет, не могу тебе рассказать это… Стыдно…
— Не надо. Не говори.
— Это было так страшно… Я думала, что он сошел с ума… Ты не такой.
Притихла. Потом, изменив тон, спросила, не поднимая лица:
— Ведь неправду он мне рассказал, что один раз вы напоили допьяна грязную бабу и…
Владимир вспыхнул, потупился и тихо произнес:
— Правда… Мы все стали зверями, Лада…
— А я не поверила, что и ты… Ты мне изменял? Там, на фронте?
— Да. Все мы там… Жизнь там, Лада, звериная…
Лада опять села. Сделалась грустной и вялой.
— Ну… и я такая же… и для вас обоих только как «пьяная баба»…
— Нет, Лада… Это другое.
Несколько минут тому назад казалось, что выход найден, и душа Владимира просветлела от озаренного тихим нездешним светом лица Лады, а теперь точно снова свет погас, и в душе — сумерки. Разве это неверно, что есть две «правды», Божеская и человеческая?[427] Промелькнула в душах правда Божеская и потухла от «правды человеческой». Потому что теперь в этой правде жил «Зверь из бездны». И он выглянул… и испугал обоих… «Володечка», стоявший после своей «смерти» в ладиной душе, как святая икона, на которую она молилась в минуты скорбей и тоски, «ее чистый, добрый и непорочный Володечка», перед которым она так грешна, — давно уже, еще раньше ее самой, опоганил любовь вместе с Борисом на «пьяной бабе». Такой же, как все, как Борис…
Лада долго смотрела неподвижным взором в пространство и потом вздохнула:
— Ты что?
— Так. Не знаю… Скучно. И страшно…
Лада вдруг почувствовала смятое в руке второе письмо, развернула и стала читать:
— Не понимаю. Кто это? К кому?
— Это пишет твой отец. Ко мне. Видишь: я все равно не могу остаться…
— Но какой же ты красный или зеленый? Ведь это — ложь.
— Был у белых, потом — у красных, потом — у зеленых, а теперь и сам не знаю… какого цвета. Скажи своему отцу, что я пестрый. Или — серый… Вроде «волка», и скажи еще, чтобы лучше не трогал волка, а то он съест. Когда «волка» травят, он делается бешеным… Видно, с волками жить — по-волчьи выть… Защитники «священной собственности»! Забыл, что он живет не в Москве в собственном доме, а в Крыму в моем доме, и предлагает оставить мне мой дом, называя его тоже собственным…
— Что с папой?.. Он тебя так любил…
— Лада! Ты здесь? — спросил голос за дверью.
— Здесь, папа. Войди!
Лада отворила дверь. Старик не вошел, остался у двери:
