сильнее терзал их голод.
Неподалеку от обочины лежала убитая лошадь. У людей лихорадочно загорелись глаза. Загорелись помутившейся и какой-то нечеловеческой страстью — овладеть падалью.
Первый не удержался рязанец. Он выскочил из ряда, молча оглянулся на ходу в сторону профессора, словно бы прося у него прощения. Следом за ним заволновалась, сгрудилась вся колонна, и большая толпа людей одновременно с отчаянием набросилась на конскую тушу.
Профессор тоже ощутил запах конины. Был он таким приятным, привлекал, как самое изысканное блюдо. Буйко сознавал, что это — падаль. Но так хотелось есть, что не было никакой возможности удержаться. Профессор тоже бросился к уже истерзанной туше лошади, но его сбили с ног, он упал, а когда поднялся, по толпе бешено строчили автоматы охранников.
Многие не вернулись в колонну. Светловолосый минчанин вскочил в расстроенные ряды, держа в зубах что-то черное. Он, видимо, хотел поделиться добычей с Петром Михайловичем, но руки у него не действовали: обе они были прострелены.
— А где же рязанец?
Однако никто ему не ответил. Буйко не мог смириться с мыслью, что нового друга уже не стало. Он оглядывался по сторонам, расспрашивал у всех, звал его, но рязанец не возвращался.
Так, непрестанно оглядываясь в надежде увидеть своего молодого товарища, Петр Михайлович неожиданно споткнулся и упал. Упал прямо в лужу. И больше уже не поднялся…
III
…Оба они внезапно появились в его кабинете, остановились на пороге и вместе воскликнули: «Ну, здравствуй, здравствуй, батько! Приготовил ли ты лодку и ружья?» — «Ох, сыночки мои!» — выскочила из соседней комнаты жена. Она обнимает, целует их и плачет от радости. Затем обращается к нему: «Петя! Петя! Ты посмотри, кто приехал!» А он и без нее видит, кто приехал, но нарочно сидит так, склонясь над рукописью, ожидая, пока сыновья подойдут поближе, чтобы потом вдруг броситься к ним, обнять и расцеловать обоих вместе…
Он сидит молча, а у самого сердце замирает от радости. Сыновья! Как долго ждал он их!
Жена хлопочет, щебечет возле них, как ласточка. Голос у нее какой-то странный, воркующий. Она приглашает детей садиться, а они продолжают стоять рядом, один другого краше, один другого милее.
Отцовское сердце не выдерживает. Он отодвигает в сторону рукопись, снимает очки, медленно поворачивается…
Но где же они? Ни сыновей, ни жены в кабинете уже нет. Да и сам кабинет стал каким-то странным, неузнаваемым — низенький, с толстой и горбатой матицей под потолком и совсем, совсем маленький. Вместо электрической лампы под бумажным абажуром — подслеповатая плошка. И все тут незнакомое… Над ним склонилось милое личико девочки-школьницы с красными лентами в косичках и широко раскрытыми черными глазами, которые пристально смотрели на него, то ли испуганно, то ли радостно. Поодаль вместо сыновей стоял седой как лунь дед.
Когда профессор открыл глаза, старик тоже подошел поближе и обрадованно произнес:
— Ну, Марися, тебе посчастливилось. Твой ожил, а мой, бедняга, так и не отходит…
Профессор догадался, что эти люди подобрали его на степной дороге. И еще кого-то подобрали. И видно, что они распределили их между собой: девочка взялась отхаживать его, а дед — того, который лежал на скамье.
У девочки даже слезы засверкали от радости, когда профессор раскрыл глаза.
— Пейте еще… Это чай. Он сладкий, с медом! — защебетала она. — Я вам уже и водку в рот капала. Хотела молока, но дидусь не позволили, говорят, вам еще нельзя молока.
— Не щебечи, не щебечи, Марися, пускай человек спокойно полежит, — ласково басил дед.
Профессор жадно выпил чай. Целый стакан выпил из рук девочки, не поднимая головы. Ему стало тепло, приятно и очень уютно. Но вскоре снова на глаза наплыл туман — всё гуще, гуще. А за туманом — мрак…
Профессор долго не приходил в сознание. Он все время бредил и не слыхал, как двое суток хлопотали около него незнакомые ему дед и Марися, не знал, как они прятали его на чердаке, на огороде и даже в копнах.
А когда он наконец очнулся и раскрыл глаза, рядом уже не было ни деда, ни девочки. У его постели сидела незнакомая молодая женщина. Она была бледна и вся дрожала.
В хате плакали дети: один ребенок в люльке, другой на полу. Но женщина почти не реагировала на крик детей. Все ее внимание было сосредоточено на больном человеке, лежавшем в углу на скамейке. Когда Буйко открыл глаза, она неумело перекрестилась и дрожащей рукой начала поить его из чайной ложки какой-то теплой жидкостью.
— Ой, слава богу! Слава богу! — обрадованно вскрикнула она. — Я так напугалась, так напугалась, думала, уж и конец мне. Вы все время в беспамятстве и ругаете жандармов, а они вон по двору шныряют. Еще ложечку, это полезно вам, — хлопотала женщина.
Профессор в знак благодарности пошевелил головой. Ему трудно было говорить, и он сосредоточил на женщине внимательный взгляд, словно расспрашивая, где он и что с ним.
А женщина на радостях разговорилась больше, чем нужно:
— И все о каком-то дружке беспокоились. Только и слышишь: «Где рязанец? Где рязанец?» Я спрашиваю у вас, что болит, а вы весь в огне и снова за свое: «Где рязанец?» А потом начали девочку звать, да так жалобно: «Марися, Марися…»
Женщина вдруг запнулась, поднесла к глазам фартук и горько заплакала. И было неясно, отчего она разрыдалась: оттого ли, что он жалобно звал девочку, или по другой какой-то причине…
Поплакав с минуту, женщина вытерла глаза и тяжело вздохнула:
— Нет уже Мариси… И деда нет…
И она поведала профессору, как он попал к ней в дом… В ту ночь, когда дед с внучкой подобрали его в бессознательном состоянии на степной дороге, многие пленные убежали из колонны. Убегая, они перебили почти половину конвоя. Это произошло как раз возле села, где жили дед и Марися, километрах в пятнадцати отсюда. А на следующий день после побега в том селе началось что-то неслыханное. Облава за облавой. Жандармы всюду шарили, все переворачивали вверх дном и, где находили бежавшего, расстреливали на месте всех — пленных и тех, кто укрывал их. В живых оставляли лишь доносчиков. Но таких было мало, и дед был не из тех!
— Где только он не прятал вас! — вздохнула женщина. — А когда жандармы начали скирды переворачивать, дед с Марисей перетащили вас ночью аж за огороды, в копны. И поди ж ты! О вас беспокоились, а о себе забыли. Не успели того, второго, беглеца спрятать. Думали, что за мертвого ничего не будет. Но жандармы налетели и…
