class="p1">Никто не знал, кто этот врач и как он очутился в Фастове. Да этим почти никто и не интересовался. С начала войны столько людей прибилось в город и столько ушло из него, что появление еще одного человека не представляло ничего особенного. Многие знали о нем лишь то, что он — опытный врач, что за лечение берет очень немного, лишь бы прокормиться вместе с женой. И вскоре к частному врачу вереницей потянулись больные и калеки — на телегах и пешком, на костылях и самодельных протезах.
Война задела все живое на земле, никого не оставила в покое… Медицинская помощь населению стала особенно необходимой. И больные находили у врача такую помощь. Не только облегчение физических страданий получали у него люди. Каждый, кто обращался к нему за помощью, уносил из небольшого домика доктора еще и сердечную человеческую теплоту.
Слава об этом враче быстро и широко прокатилась по всей округе. Видимо, ничто не обретает такой популярности, которая бы так быстро разносилась вокруг и так глубоко западала в человеческую душу, как слава врача.
А вскоре Константина Назаровича снова вызвал к себе комендант полиции Випняченко.
Это был дородный мрачный человек, всегда смотревший исподлобья. До войны его никто не видел в Фастове, а чистый немецкий выговор подтверждал слухи о том, что он долго скитался в Германии. Константин Назарович лечил его жену, и поэтому Випняченко относился к нему с бо́льшим доверием, чем к другим фастовским врачам.
— Должен вас предупредить, — начал отчитывать комендант. — Ваш Буйко, за которого вы так ручались, человек ненадежный. Имею доказательства, что он лечит всякий советский элемент. Что вы на это скажете?
Что мог возразить ему перепуганный врач?
— Не знаю. Не может быть. Не может… — робко пожал он плечами.
Но тут же спохватился: ведь такой нерешительностью можно навлечь еще большее подозрение на Петра Михайловича.
— Нет, нет! Этого не может быть! — уже смелее стал убеждать его Константин Назарович. — Боже сохрани…
Комендант помолчал, затем, все так же глядя исподлобья, мрачно продолжал:
— Имею еще сведения. Ваш Буйко причастен к тем висельникам, которые подделывают листовки…
В последнее время в Фастове и окрестных селах часто стали появляться советские листовки. Но жандармы быстро срывали их. Зато немецкими прокламациями ежедневно увешивались все телеграфные столбы и стены домов. Особенно много пестрело различных обращений к населению с призывом ехать на работу в Германию. Ярко разрисованные плакаты крикливо обещали хорошую жизнь в Германии всем тем, кто соглашался туда ехать. Но с некоторых пор на этих красочных объявлениях стали появляться остроумно вклеенные внизу строчки: «Не верьте фашистскому вранью!» Вклейки долго оставались не замеченными жандармами. А люди уже привыкли к ним и часто, не читая всю прокламацию, разыскивали только то, что было допечатано внизу. Полиция не могла напасть на след тех, кто делал вклейки. О них-то и напомнил теперь комендант.
Константин Назарович пожал плечами и, как бы не понимая, о чем идет речь, наивно возразил:
— Что вы, что вы, господин комендант! Да разве врач станет зарабатывать деньги таким образом?..
Однако комендант был не из наивных, чтобы всерьез принять подобное объяснение. Он проводил Константина Назаровича так же мрачно, как и встретил. И трудно было понять, что у него на уме.
Ночью Константин Назарович поспешил в домик профессора. Они сидели за шахматной доской, которая только для виду стояла перед ними, и Константин Назарович с тревогой передавал все услышанное от коменданта.
Профессор сначала насторожился. Затем, немного подумав, спокойно сказал:
— Это не страшно. Если бы у него были настоящие доказательства, он не стал бы спрашивать у вас.
Петр Михайлович передвинул несколько фигур на шахматной доске, по-дружески заметил:
— Запомните, Константин Назарович, что вы ходите ко мне только для того, чтобы играть в шахматы. И не следует украдкой пробираться по огородам. Уверенно заходите с улицы! — И чтобы успокоить коллегу, который все еще оглядывался и дрожал, делая ошибочные ходы на шахматной доске, профессор пошутил: — Вот так конспиратор! Ну кто же королеву под слона подставляет просто так, без смысла?
— Боже сохрани, — вздохнул Константин Назарович. — Все в голове перемешалось: короли, слоны, пешки…
Однако профессор сегодня не давал ему времени для безнадежных размышлений и решительно подводил к новому, еще более опасному заданию. Подав жене знак, чтобы она-посторожила в приемной, откинул спинку дивана. Нажав ногой на еле заметный выступ в карнизе, приоткрыл маленькую дверцу в полу и достал большой сверток свежих немецких прокламаций.
— Сегодня же нужно расклеить, — сказал профессор. — Только хлопцев для этого подберите надежных…
Прокламация представляла не что иное, как очередной призыв гебитскомиссара к молодежи ехать в Германию. Тираж ее только еще печатался в типографии, а у профессора была уже стопка прокламаций с вклейками: «Немедленно уходите в лес! Только в рядах партизан найдете спасение!» А в самом низу вместо обычного фашистского заклинания «Хайль Гитлер!» чернела строчка: «Смерть Гитлеру!»
— Как это понравится коменданту? — улыбнулся Буйко.
Константин Назарович растерянно молчал. Видно было, как дрожат у него руки. Не скрывая своей тревоги, он после некоторого молчания только и смог испуганно произнести:
— О, сохрани боже!..
VII
На следующее утро, вернувшись с базара, профессор застал у себя в приемной с десяток больных. Возле них хлопотала Александра Алексеевна. Приемной служила совсем небольшая комнатка, скромно обставленная. И надо было придумать, как разместить пациентов: кого усадить на маленький диванчик, кого на табуретку, а кого и на чемодан.
Появление профессора обрадовало больных. Каждый смотрел на него с нескрываемой надеждой и мольбой. Многих посетителей профессор уже знал, а некоторых видел впервые. Особенно бросились ему в глаза два молодых человека: один, с подвязанной рукой, — в углу, другой, голова которого была забинтована, а глаз прикрыт черной повязкой, — у столика.
— Что ж, люди добрые, — сказал Петр Михайлович, — одному мне очень трудно всех вас принять. Может, кто-нибудь из вас обратится к другому врачу?
Но больные в один голос умоляли принять их — каждый из них готов был ждать до поздней ночи.
— Ну, хорошо, — согласился Буйко. — Прошу только, чтобы очередь вы сами установили.
И он направился в комнатку, служившую рабочим кабинетом.
Почти одновременно с ним в кабинет вошла сухонькая, тихая старушка. Она уже не впервые у него на приеме — все на печень жалуется. Профессор сел рядом с ней и заговорил, как со старой приятельницей:
— Ну, как ваша печень, Горпина Романовна?
— Слава богу, — улыбнулась посетительница. — Уже не беспокоит.
— Потому и не стонете? — словно бы ненароком, намекнул профессор.
Старушка, вспомнив уговор, тихонько вздохнула:
