– Что угодно госпоже? - со всей почтительностью осведомился Илья.
– Смоляко, морэ… - С тёмного, словно сожжённого лица блеснули длинно разрезанные, чёрные глаза. - Ты… меня не узнаешь?
– Данка?!. - ахнул он.
Женщина кивнула, грустно улыбнулась. Несколько минут Илья молча разглядывал её.
Как была красавицей, так и осталась, проклятая… И годы её не взяли.
Только ещё лучше стала. Даже и не сразу поймёшь, что цыганка, хоть и чёрная, как головешка. Причёску высокую уложила, платье по моде, а дождя не испугалась. А золота-то на пальцах, отец небесный! А серьги бриллиантовые, а цепочка на шее! Хоть сейчас хватай эту королеву соломенную в охапку да в ломбард неси, на вес сдавай.
– Давно ли в Москве, Смоляко?
– Второй месяц.
– Как наши все?
– А то ты не знаешь?
– Откуда, морэ, откуда? - Данка снова горько улыбнулась. - Знаешь ведь…
Я для них вроде как не своя.
– Кто ж тебе виноват? - резко спросил Илья. - И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны[119]- при доме, при золотишке и при жулике своём.
Данка быстро взглянула на него, но ничего не сказала. Её длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на эту бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит.
Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать… Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет, где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка - таборная, у неё хватка мёртвая, своего не упустила. Если бы не Кузьма…
– Мне бы поговорить с тобой, морэ, - наконец сказала Данка. - Всё-таки столько лет не видались. Хочешь, пойдём ко мне? У меня и вино найдётся.
Илья колебался. Он отчётливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро - убьёт на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни таборная босявка без единого родственника. Да и не похоже, чтобы она от счастья светилась. Неужто поджаривать начало?
– А Навроцкий где? - осторожно спросил он.
– Боже мой, да откуда я знаю? Четвёртый день не появляется…
Это решило дело.
– Ну, идём, пхэнори. Показывай, как живёшь.
Дом Данки Илья знал: с месяц назад показал Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, тёмный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его "кутузкой". Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.
– Маша, никого не принимать, - строго сказала Данка. - Из ломбарда придут - говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придёт барин – скажи ему… Нет, ничего не говори. Пускай. Всё, ступай.
Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась… Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.
– Идём, Илья.
В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.
Чёрт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные… Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это она, интересно, туда пристроила? Господа - те хоть родню свою на стены лепят, князьёв да графьёв. А Данке кого вешать, если её бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?
– Мангав, Илья, пи[120].
Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:
– Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.
– Ну, и не велика печаль, - отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. - Дай тебе бог ещё сто лет не говорить - зато жить как жила.
– Жить как жила? - снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула её губы. - Боже сохрани…
– Да что ж тебе не слава богу? - наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. - Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.
– А… - Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: - Так ты меня тоже судишь за это?
– Я тебе не судья, - буркнул Илья. - Всяк живёт как может.
– Не брехай! - сердито отозвалась она. - Я понимаю, цыганки злятся - завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня всё сложилось!
– Знаю. Потому и говорю.
Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу.
Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло - а будто вчера.
– Может, мне из хора уходить не надо было? - донёсся до Ильи задумчивый голос Данки. - Да, наверное, зря я ушла. Всё с того и началось. Но очень уж, дуре, в "Яр" хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась - а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда - заживу, как графиня, всем назло заживу! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын-миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала - что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки…
Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…
– Кузьму не вспоминала? - не утерпел Илья.
Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слёзы в её глазах.
– И ты туда же, господи ты мой… Илья! Да ты ведь лучше всех понимать должен, как я с Кузьмой оказалась! Мне тогда всё равно было за кого, хоть за чёрта плешивого, - лишь бы цыганом был, лишь бы замуж, лишь бы снова по городам одной не шляться… Мне ведь пятнадцать всего было! Да, не любила его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил: "Пойдёшь?" Я сказала: "Пойду". И пошла. Никогда я ему любви не обещала, и никто такого говорить не может! И он не может! Нету у него таких-то прав!
– Наверно, нету… Только измотала ты его дай боже. - Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. - Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.
– Это не из-за меня. - Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька, муж мой второй, не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои живы, и граф Суровцев так и не застрелился… Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма…
– Только тобой и жив.
– Илья, золотой, а что же мне поделать? - Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную причёску. - Да, знаю, знаю - он и к "Яру" ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала, пьяным.
Трезвый не приходил… Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю:
думала, так успокоится скорее… Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет.
И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне…
– А этот Навроцкий что же - роднее оказался? - мрачно спросил Илья.
Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.
– Навроцкий… Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ… Он меня как позвал в тройку - я ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась - и прыгнула! Хоть и знала, что в "Яр" теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил… И знала, что играет, что денег нет, и что не женится никогда - на цыганке-то! - и всё равно… И не жалела ни о чём!
– А сейчас что же? - осторожно спросил Илья.
– Сейчас… - Данка стиснула дрожащие пальцы. - Сейчас… Плохо всё сейчас, Илья. Совсем плохо. Я ведь всё, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил,- всё! Так и вытянул по грошику… И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.
Голос Данки был спокойным, но по лицу бежали слёзы, капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.
– Одна я, Илья. Когда я с ним на тройке улетела, я все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, к чужим не прилепилась… Что ж теперь… Пропадаю я, морэ.
Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки - и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.
– Ох ты, дура… Какая ж дура, дэвла… Что ж с тобой тут сделали?
Ничего, кажется, особенного и не сказал, а её затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая поцыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из причёски, и чёрные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана.
