сказал Степан и, положив голову на подушку, тут же погрузился в сон.
— Ну, дедушка, не спи, — тряс его за плечо Алик, требуя рассказа про брыластую кобылу.
— Потом ее волки задрали, — чтоб угомонить внука, сказал Степан, — хватили мы без лошади-то горя.
— Расскажи! Как. Расскажи.
— Ну вот. Было это уже, пожалуй, под осень, — чувствуя, что не справиться ему со сном, начал Степан, — под осень, под осень… — И заснул.
— Ну, дедушка, не спи, — опять затряс его Алик.
Но Степан ничего не мог сделать с собой. Сморил его сон. Ни свет ни заря вскочил сегодня.
— Иди-ко ко мне лучше, — позвала внука Ольга. — Я те про нашу лошадь расскажу.
Алик сердито перелез через деда и, шлепая босыми ногами, ушел в избу к бабушке.
ГЛАВА 10
Уже вечером передал Афоня Манухин, чтоб Степан завтра выезжал косить на Тюляндину пустошь. Там и вправду в человечий рост вымахала зеленая дурнина: дудки, молодой репейник, иван-чай. На силос и витаминную муку пойдет это за милую душу. С травой ныне не пороешься. Веретеи так вовсе лысые, как директорова голова. На Тюляндиной пустоши прудовая вода близко, поэтому и трава что войско.
Алик, пока не уснул, все рассказывал Степану, какая умная лошадь Волга, что он с колоды уже сам на нее садится и даже сегодня водил на водопой. Видно, и вправду по сердцу пришлись внуку лошади. Ну и пусть. Будет чего вспомнить в городе.
Когда внук уснул, Степан встал с постели, вышел через задние ворота ограды на огород. В низинах копился туман. По небу бороздами, как пашня, уходили за черный лес облака. Нет, не сулила погода дождя. Косить он выедет пораньше. По росе трава мягче, по прохладе работается сноровистее.
С осторожностью убрал ручонку у разметавшегося во сне внука. Ишь, работник, вовсю спит-катает. И сам легко погрузился в сон.
Вроде и не спал он вовсе. Вскочил. Кто-то колотит в оконную раму, зовет на улицу. Кто это там? Сунулись с Ольгой к порозовевшему от зари окошку: уж не горит ли чего, так тарабанят. Сушь. Недолго до пожара.
Оказалось, сестренница Нинка.
— Степан, помоги-ко, Аркашка на машине в гости едет и в низине забуксовал.
У Нинки голос веселый, свежий. Давно, видать, проснулась.
Вот оно што, опять братенник Аркаша нагрянул из города.
— Ну, берегись, Степан, — предупредила Ольга, — ты-то ведь не бездельный, в таку пору пировать! Скажи: работа.
— Ну чо я, маленький, — надевая на ходу пиджак, успокоил Степан жену.
Не один, не только со своей семьей, а целой ватагой нагрянул Степанов братенник Аркаша Семаков в Лубяну. Раздобыл где-то автофургон, за такие версты прикатили. То ли спьяна, то ли в темноте понес черт шофера через мочажину. Вот Нинка и прибежала: выручать надо гостей. Ее саму Аркашина дочка разбудила, дом как-то сумела в темноте найти, сказала, что за подмогой послана. Степана и Нинку встретили гости как спасителей. Аркаша к Степану целоваться полез:
— Ох, браток, пуще всех я тебя после Нинки и матери люблю. Дни отгульные собрал, думаю, все равно в деревню съезжу. У меня знаешь, — и начал загибать пальцы, — два дня донорские, кровь сдавал, один день в дружине дежурил. Хотел еще воскресенье да субботу прибавить, да нас тоже в колхоз посылают сено косить и веники вязать на корм скоту.
Говорил Аркаша с трудом, мигал белесыми ресницами, по три раза повторял одно и то же, как наскреб дни. И радостно ему было оттого, что вот не забыл он Лубяну, навестил, и хотелось ему, чтобы все этому были рады.
Потом навалился на Степана какой-то ядреный мужик, молодой, а пузатый, штаны на узких подтяжках. Стоит, пальцы обеих рук заткнуты за них, и гудит:
— Не узнаешь меня, дядь Степ?
А где его узнаешь? Оказался Тараторкин братенник Петя. С острова Сахалин приехал. Вон куда парня занесло. Его из деревни-то увезли лет семи, а теперь вон уж он в пузатого мужика превратился. Приехал с такой же необхватной, как он, женой. Ни дать ни взять два бочонка. У обоих выговор вовсе не вятский! У нее-то понятно отчего — рязанская, а он-то потерял свое вятское оканье вдали от дома. Да еще с ним его мать, тетка Нюра, эта-то бывает в Лубяне, потому что в городе живет. Да две дочки-двойняшки с одинаковыми косичками, затянутыми резинками, в одинаковых платьях. Степан сразу же забыл, которая из них Валя, которая Надя. Обе на одно лицо.
У Пети денег, видно, много. Он и сговорил шофера в этакую даль на машине в гости сгонять.
Вот отца Петиного Степан помнил. Как и все мужики из ихней деревни Сибирь, был он мастак: на спор мог изладить топорище и насадить его, пока мужики искурят одну цигарку. Печи клал хорошо. Жалко, в войну помер.
А Петя, оказалось, корабельный механик. Вовсе от отцова дела далеко. Видно, хорошая специальность. Пароход не телега, тут много надо знать.
— Чо ты больно в брюхо растешь? — спросил Степан.
— Не знаю, все как-то заняться им не могу, — виновато ответил Петя и хлопнул себя по животу. А видно, крепок был мужик: ни в одном глазу у него не заметно, а Аркашку вон уже качает.
Кроме них да Аркашиной жены Клавди оказались в кузове шоферова жена и две старушки, тоже когда-то жившие в Лубяне. Их Степан не мог опознать, потому что уехали они из этих мест еще молодыми. Всех собрали Аркаша с Петей. Когда высыпали из машины, порядочно набралось гостей.
Шофер, щуплый мужичок с потешным, кругленьким, как отростель на картофелине, носом, ругал Аркашу:
— Высохло, говорит, ядрена, я и влупил. А где высохло? Ну, Семаков, погоди.
— Я тебе, Вова, говорил — ты помаленьку, а ты жмешь вовсю.
— Да как не жать, ядрена, — петушился шофер, вскочил в кабину, и машина жалобно завыла, застонала, но не сдвинулась.
— Газу, газу дай! — заорали все.
Но колеса автофургона уже вымололи землю до сухого красного материка, и машина села на дифер. Бились-бились — подвижки никакой, пока Степан не понял, что надо подаваться назад, а не вперед. Он отбросил лопатой из-под дифера вязкую болотную землю, велел всем таскать сучья, палки, жерди, что под руку попадет.
Много наволокли всего. Вымостили колею. После этого Степан влеготу выдернул городской автофургон. Сказал шоферу Вове, чтоб без мороки ехал по сухой кружной дороге. Хоть в околицу, зато надежно будут через полчаса у тетки Марьи.
Думал Степан, что все на этом и кончится. Вечерком зайдет он к тетке Марье,
