принесет бутылку, выпьет с гостями, окажет уваженье, а день весь станет косить траву на пустоши. Время горячее, не ждет.
Он наскоро позавтракал, собрал с собой кое-какую еду, чтоб на обеде закусить под дяди Якова лиственницей, и двинулся к трактору. Тут его и арестовала Аркашина компания. Аркаша, пузатый Петя, шофер Вова, уже в белой капроновой рубахе, при галстуке, и весь сияющий Егор Макин с гармонью под мышкой.
— Так не годится, — сразу сказал Аркаша. — После матери я тебя, Степан, пуще всех люблю. Так не годится.
— Мы так не играем, — прогудел Петя.
А Вова-шофер сказал длиннее всех:
— Чтобы такой умный да хороший мужик ушел? Никогда! Мы с тобой оба трезвые. Будем догонять. Ну, погоди!
— А я? — сказал Макин.
— И ты, — ответили ему.
— Нельзя, парни, — пробовал отговориться Степан, видя по Ольгиному лицу, что соглашаться ему ни в коем случае нельзя. — Бригадиру Афоне Манухину я слово дал, что поеду косить. Травы ноне мало, надо везде заскребать.
Но ему было приятно, что вот парни не забыли его, ценят, нагрянули всей ватагой.
— А-а, видали мы Афоню в белых тапочках в гробу, — махнул рукой Макин. — Нам это до фени. Успеешь.
У Егора уже все было определено: ремень гармонный он надел на плечо, и попиликивала гармонь, готовая, когда все двинутся, разбудить деревню в этакую рань задиристой «Прохожей». Егор это мог.
И хоть Степану вовсе работа была не «до фени», пошел он к тетке Марье, стесняясь такой ранней разудалой музыки. Но что поделаешь? Полагалось оказать уважение гостям.
Была у Степана маленькая надежда, что, может, обойдется все без большой выпивки. Пригубит он самую малость и поедет косить, не провинится перед Афоней. В такое-то вёдро косить да косить. И гости останутся довольны, и Афоня, а сам он пуще всех.
И в то же время он определенно знал, что сегодня он не работник. Уж так полагается по нынешнему деревенскому ходу жизни. К старухам матерям, братьям да сестрам, застрявшим в деревне, наезжают сыновья и дочери, иная родня, и положено с ними вволю погулять. Деревня ведь гостеприимная, к гостю невзыскательная. Веселиться любит шумно и от души.
В городе приедут гости, так хозяин, тот же Аркаша, к примеру, вечером посидит с ними, а наутро шабаш — не пойдет отпрашиваться. У него производство и план. Ну, а в Лубяне он появился, Нинка к Афоне Манухину бежит:
— Брат Аркаша приехал.
Тому все понятно. Нинку грех не отпустить. Хоть и руглива, остра на язык, а работает — себя не жалеет. Надо уважить.
Афоне Манухину иной летний гость поперек горла. Не только сам приезжий пьет, других вводит в соблазн. Не глядел бы. Вон опять трактор или комбайн стоит на приколе, не успел передохнуть, ищи подмену механизатору, свинарке или телятнице. А где их сыщешь? И так народу мало.
Изба у тетки Марьи была как цыганский табор. В сенях на полу спали двойняшки, дочери пузатого Пети. Неопознанные старушки шептались в углу, добывали из кирзовых сумок гостинцы для родни. Они тоже принарядились в новые, сильно измятые платья. По-праздничному улыбались Степану.
— Неуж не признал? Я ведь у самой лавки жила. Анна Гаврюшина я. Хромой еще был отец у меня, Гаврей звали.
Вроде была такая Анна у хромого Гаврюши, но ясно это Степан не помнил. Чтобы не обижать старушек, сказал им в утешение:
— Да как не помнить, помню. Што ты, тетушка Анна, опознал. Што ты, тетушка Степанида, опознал.
В ограде уже завязывалось нешуточное веселье. Посреди нее разместился стол с самоваром, городскими и деревенскими гостинцами. Нинка разносила на тарелке скляно налитые стопки с водкой, потчевала мужиков. Бабы, церемонясь, пригубляли бражку. Знали хозяйки, что должен приехать в гости Аркадий. Наварили.
Только шоферова жена Ава выкрикнула, что этакую желтую бурдомагу пить не станет, и, хлопнув стопку водки, затормошила Егора:
— Ой, мужики, какого лешего долго ходите? Играй, гармонист, не опускай глазенки вниз!
Егор уже и выпить, и закусить успел и был готов вовсю наяривать, веселить и баб, и мужиков. Тут он устали не знал.
Ава тряхнула городской золотистой укладкой из искусственных волос и, разводя наманикюренными руками, вовсю по-здешнему, по-лубянски, пошла дробить каблуками:
Ой, чумазой мальчик я,
Не любят девочки меня,
Полюбите, ради бога,
Мамка вымоет меня.
Макин, понимая толк в пляске, рассыпал такой мелкий веселый звон, что и Нинка, сунув старухам тарелку со стопками, кинулась навстречу Аве. Аркаша развел над головой руками и пошел бухать каблуками, вспомнив те немногие вечерки, на которых пришлось ему побывать в деревне до того, как уехал в ремесленное училище.
Шофер Вова, видно, торопился напиться, потому что обратно ему же надо было вести машину. Он опрокинул подряд два стакана, побалабонил что-то непонятное перед Степаном (Степан понял только его поговорку: «Ну, погоди!»), посовался во все углы, но места не нашел и выбрел на волю. Здесь он прямо в белой нарядной рубахе упал в крапиву и уснул.
— Ава, Августа! Вова в крапиву упал! — крикнула Аркашина жена Клавдя и начала, как мешок с зерном, поднимать шофера за штаны и за рубаху. Поднять не могла. Только пуще оголила его для крапивы.
Наплясывая, Ава подошла к мужу, хотела выволочь его, но тоже не сумела, махнула рукой.
— Дышит? Все равно тут вольный воздух. Пускай поспит.
Было ей недосуг, больно рьяно пошли наколачивать в ограде по жердям Нинкины и Клавдины каблуки. И Петину толстуху выволокли бабы на круг, и она ходила веселая, колыша животом.
И Степан не удержался. И ему стало весело. Тоже вышагнул в круг и топнул, хоть был не в нарядной одежде, работать собрался, а захотелось топнуть. Потом вспомнил про Ольгу — просмеет ведь, скажет: «Ой, старик, бабы говорят, больно ты здорово выплясывал, заместо того штоб косить».
Но сесть Степану не дали: раз умение показал, пляши. Насильно выволокли. И он ходил, неохотно переставляя запыленные сапоги, думая о том, как бы незаметно податься из круга. Стоит же вон Петя, сунув пальцы за подтяжки, никто его плясать не заставляет.
— Нет, нет, я, товарищи, не умею!
И отстали от него.
Тетка Марья, принаряженная, в белом платке, немного испуганная таким неожиданным ранним весельем, зазывала гостей к столу, а тем, кто церемонился и не шел, подносила блюдо с крупно накроенными огурцами и редким в деревне городским кушаньем — колбасой.
— Не поморгуйте, закусывайте, дорогие!
И ей перепало водки. Она раскраснелась. Перед давними своими товарками в кругу прошлась разок и даже спела
