— К чему ты мне все это говоришь? — спросил Христиан, не отрывая глаз от серой ленты дороги, а про себя подумал: «У него есть какой-то план, но я пока ничего определенного говорить не буду».
— А к тому, — чеканя слова, ответил Брандт, — что, когда приедем в Париж, я намерен дезертировать.
С минуту ехали молча.
— Пожалуй, я неточно выразился, — нарушил молчание Брандт. — Не я бросаю армию, армия первая бросила меня. Я хочу лишь оформить наши отношения.
Дезертировать… Это слово звучало в ушах Христиана. Противник давно уже сбрасывал листовки с пропусками, убеждая немцев, что война проиграна, призывая их сдаться в плен, обещая хорошее обращение… Он не раз слышал о случаях, когда люди пытались дезертировать, но их ловили и вешали на деревьях сразу по нескольку человек, а их близких в Германии расстреливали… У Брандта близких нет, ему проще. Конечно, при такой неразберихе вряд ли удастся выяснить, кто дезертировал, кого убили, кто попал в плен, героически сражаясь с противником. Может быть, потом, лет через пятнадцать, и дойдут какие-нибудь слухи, а может быть и никогда. Но стоит ли беспокоиться об этом сейчас?
— Зачем же тебе ехать в Париж, чтобы дезертировать? — спросил Христиан, вспомнив о листовках. — Почему бы не выбрать другой способ: найди первую попавшуюся американскую часть и сдайся в плен.
— Я думал об этом. Не годится: слишком опасно. На фронтовиков полагаться нельзя. Могут сгоряча прикончить. Кто знает, а вдруг всего несколько минут назад снайпер убил их товарища? Вдруг им недосуг возиться с пленными? Или попадется еврей, у которого родственники в Бухенвальде? Всякое бывает. А потом здесь, в этой проклятой стране, можно так и не попасть ни к американцам, ни к англичанам. У каждого паршивого француза отсюда и до Шербура есть теперь оружие, и каждый из них только и думает, как бы подстрелить немца, пока не поздно. Нет, дорогой, я собираюсь дезертировать, а не умирать.
«Предусмотрительный малый, — с восхищением подумал Христиан. — Все обдумал заранее. Неудивительно, что такой и в армии жил припеваючи. Щелкал себе фотоаппаратом, делал как раз такие снимки, какие нравились министерству пропаганды, имел тепленькое местечко в журнале, квартиру в Париже…»
— Ты помнишь мою Симону? — спросил Брандт.
— Ты все еще с ней? — удивился Христиан.
Брандт жил с Симоной еще в сороковом году. Христиан познакомился с ней, когда первый раз приезжал в Париж в отпуск. Они вместе развлекались, Симона даже приводила с собой приятельницу… Как же ее звали? Кажется, Франсуаза… Но Франсуаза была холодна как лед и вообще не скрывала своей неприязни к немцам… Да, Брандту в войне повезло. Надев мундир победоносной армии, он оставался почти что гражданином Франции и умело извлекал выгоду из преимуществ такого двойственного положения.
— Ну конечно, я по-прежнему с Симоной, — ответил Брандт. — Что же в этом странного?
— Сам не знаю, — улыбнулся Христиан. — Ты только не сердись. Просто все было так давно… Прошло целых четыре года… Четыре года войны…
Хотя Симона была весьма недурна собой, Христиану почему-то казалось, что Брандт при таких возможностях должен был все эти годы порхать от одной красотки к другой.
— Мы решили пожениться, как только кончится вся эта чертовщина, — решительно объявил Брандт.
— Правильно, — согласился Христиан, сбавляя скорость, так как они обгоняли вереницу солдат, устало шагавших по обочине. За спиной у них поблескивали при свете луны автоматы. — Что вам мешает?
«Брандт во всем благоразумен, — с завистью подумал Христиан. — Счастливчик. Не получил не единой царапины. Позади легкая война, впереди — благоустроенная жизнь. Все у него предусмотрено».
— Сейчас прямо к ней, — продолжал Брандт. — Сниму форму, оденусь в штатское и буду ждать американцев. Когда суматоха уляжется, Симона пойдет в американскую военную полицию и сообщит обо мне. Скажет, что я немецкий офицер и желаю сдаться. А там кончится война, меня выпустят, я женюсь на Симоне и снова буду писать картины…
«Да, везет человеку, — думал Христиан. — Умеет устраиваться. Жена, карьера, словом, все…»
— Христиан, — искренне предложил Брандт, — ведь и ты можешь поступить так же!
— Как? — усмехнулся Христиан. — Что, Симона и за меня пойдет?
— Не смейся!.. Квартира у Симоны большая: целых две спальни. Ты тоже можешь пожить у нее. Ты хороший парень, и незачем тебе тонуть в этом болоте… — Брандт взмахнул рукой, и этот скупой жест, казалось, охватывал все: и спотыкающихся солдат, шагавших по дороге, и грозное небо, и рушащиеся государства. — Хватит с тебя. Ты свое дело сделал. Сделал даже больше, чем требовалось. Теперь пора каждому, кто не глуп, подумать о себе…
— Знаешь, — продолжал уговаривать Брандт, ласково положив руку на плечо Христиану, — с того первого дня на парижской дороге я все время справлялся о тебе, беспокоился, чувствуя, что если смогу помочь кому-нибудь выбраться живым и невредимым из этой заварухи, то выбор мой падет на тебя. Когда все кончится, нам будут нужны такие люди; как ты. Если даже ты считаешь, что не вправе поступать так ради себя, то ты обязан сделать это ради своей страны… Ну, так как же, останешься со мной?
— Может быть, — не сразу ответил Христиан. — Может быть. — Он тряхнул головой, чтобы прогнать усталость и сон, и осторожно объехал группу солдат, которые при слабом свете затемненных карманных фонариков суетились около броневика, лежавшего поперек дороги. — Может быть, и останусь… Только прежде нужно добраться до Парижа, а потом уже думать, что делать дальше…
— Доберемся, — спокойно сказал Брандт. — Обязательно доберемся. Теперь я в этом абсолютно уверен.
На другой вечер они въехали в Париж. Машин на улицах было очень мало. Город был погружен в темноту, но ничто, как будто, не изменилось по сравнению с тем, что Христиан видел раньше, когда он бывал здесь до вторжения. По улицам по-прежнему проносились немецкие штабные автомобили, то и дело отворялись двери затемненных кафе, на мгновение озаряя улицу слабым отблеском света, раздавался громкий хохот солдат, прогуливающихся по тротуару. Когда они проезжали площадь Оперы, Христиан успел заметить девиц, которые, как и прежде, зазывали прохожих мужчин, особенно в военной форме. «Да, мир коммерции живет своей обычной жизнью, — мрачно подумал Христиан. — Ему все равно, где противник: в тысяче километров или на подступах к городу, в Алжире или в Алансоне…»
Возбужденный Брандт нетерпеливо ерзал на краешке сиденья, направляя Христиана в путаном лабиринте затемненных улиц. Христиану вспомнились другие времена. Они с Брандтом разъезжали по этим же бульварам вместе с Гарденбургом и унтер-офицером Гиммлером, который с видом профессионального гида показывал им местные достопримечательности. Весельчака Гиммлера больше нет: кости его тлеют где-то в песках пустыни. Гарденбург покончил самоубийством в Италии… А вот они с Брандтом живы и снова едут по тем же улицам, вдыхают тот же древний аромат старинного города, проезжают мимо тех же памятников, мимо вечной реки…
— Приехали, — прошептал Брандт. — Остановись здесь.
Христиан затормозил и выключил зажигание. Он очень устал. Перед ними был гараж, к массивным воротам которого вел крутой бетонированный спуск.
— Жди меня здесь, — сказал Брандт, торопливо вылезая из машины. Он подошел к боковой двери гаража и постучал. Дверь почти тотчас же отворилась, и Брандт исчез за ней. Христиан вспомнил, как точно так же исчез Гиммлер за дверью публичного дома, вспомнил мавританские портьеры, шампанское и улыбку на красных губах брюнетки. «Странный вкус, — насмешливо говорили красные губы, — очень странный, не правда ли?» И отрывисто-грубый ответ Брандта: «Мы вообще странные люди. Еще узнаете. А пока занимайся своим делом!» А потом — зеленое шелковое платье в руках у Гиммлера и надпись на стене «1918». Где-то в глубине сознания у Христиана снова зашевелилась мрачная мысль: «Эти французы нас всех перебьют…»
Массивные ворота гаража медленно, со скрипом распахнулись, и в глубине строения тускло замерцало бледно-желтое пятно света. Появился Брандт и, быстрым взглядом окинув улицу, торопливо зашептал:
— Загоняй сюда… Быстрее!
Христиан завел мотор и, развернув машину, направил ее по спуску туда, где мерцал свет. Он слышал, как ворота гаража, пропустив машину, снова закрылись. Осторожно двигаясь по узкому проходу, Христиан отвел машину в дальний угол и, остановившись, осмотрелся кругом. В полутьме гаража он разглядел еще три-четыре машины, накрытые брезентом.
— Все в порядке! — услышал он голос Брандта. — Здесь и поставь.
Христиан заглушил мотор и вылез из машины. К нему подошел Брандт с каким-то толстым коротышкой в мягкой фетровой шляпе, которая при столь скудном освещении делала его похожим на нечто среднее между театральным комиком и злодеем.
