— Разве? Возможно. Вы уверены, что вам не хочется спать?
— Уверен.
— А выглядите вы усталым.
— Но спать не хочу.
Франсуаза слегка кивнула.
— Унтер-офицер, который всегда начеку. Он не желает спать. Предпочитает бодрствовать и, жертвуя собой, развлекать одинокую француженку, которой нечего делать, пока в Париж не пришли американцы. Тыльной стороной кисти она прикрыла глаза, просторный рукав халата соскользнул, обнажив тонкую изящную руку. — Завтра вас представят к ордену «Почетного легиона» второй степени за услуги, оказанные французской нации.
— Перестаньте, — сказал Христиан. — Довольно насмехаться надо мной.
— Да мне и мысли такой в голову не приходило, — возразила Франсуаза. — Скажите мне, унтер-офицер, как военный человек, когда, по-вашему, здесь будут американцы?
— Недели через две или через месяц…
— Интересные наступают времена, не правда ли?
— Да.
— Знаете что, унтер-офицер?
— Что?
— Я все вспоминаю тот вечер, когда встретилась с вами. Когда это было: в сороковом или в сорок первом?
— В сороковом.
— Я, помню, надела белое платье. Вы были очень красивы. Высокий, стройный, умный — прямо покоритель сердец. В своем блестящем мундире вы выглядели настоящим богом механизированной войны.
Франсуаза рассмеялась.
— Вы снова насмехаетесь надо мной, — прервал ее Христиан. — Не думайте, что это очень приятно.
— Вы просто очаровали меня, — жестом остановила его Франсуаза. — Честное слово, очаровали. Но я была холодна к вам, правда? — Снова этот запоминающийся смешок. — Вы даже не представляете, каких трудов мне стоило сохранять холодность. Ведь мне далеко не безразличны привлекательные молодые мужчины. А вы были так красивы…
Ее полусонный шепот гипнотизировал Христиана, он звучал, как какая-то отдаленная, нереальная музыка в уютном полумраке этой со вкусом обставленной комнаты.
— …Вы так покоряли своей самоуверенностью, силой, красотой. Мне пришлось приложить все силы, чтобы не потерять власти над собой… Сейчас ведь вы уже не такой самоуверенный, унтер-офицер?
— Не такой, — в полусне отвечал Христиан. Ему казалось, что он ритмично покачивается на нежных, ароматных, чуть-чуть опасных волнах прибоя. — Совсем не самоуверенный…
— Вы очень устали, — тихо говорила женщина. — Поседели… Немного хромаете, я заметила. В сороковом я не думала, что вы когда-нибудь можете устать. Тогда мне казалось, будто вы могли только умереть, умереть славной смертью под пулями, но устать — никогда… Сейчас вы выглядите иначе, совсем иначе. Подходя к вам с обычной меркой, теперь никто не назвал бы вас красивым с этой хромотой, с сединой, с осунувшимся лицом… Но я, знаете ли, женщина со странными вкусами. Мундир больше не блестит, лицо серое, и в вас не осталось ничего похожего на молодого бога механизированной войны… — В ее голосе снова зазвучала насмешка. — Но для меня сегодня вы намного привлекательнее, унтер-офицер, бесконечно привлекательнее…
Она умолкла, и ее пьянящий, как опиум, голос замер, словно приглушенный мягкими подушками.
Христиан встал, шагнул к кушетке и пристально посмотрел ей в глаза. Она ответила прямой, откровенной улыбкой.
Христиан быстро наклонился и поцеловал ее.
Он лежал рядом с ней на темной кровати. Летний ночной ветерок колыхал занавески раскрытого окна. Бледный, серебристый свет луны, смягчая контуры, озарял туалетный столик, стулья с брошенной на них одеждой.
Для Христиана эти пылкие, изощренные, всепоглощающие объятия были новой вехой в его отношениях с женщинами. Безудержная волна страсти захлестнула воспоминания о бегстве, о зловонии санитарного обоза, об изнурительных переходах, о мертвом мальчике-французе, о проклятом велосипеде, о слепящей глаза пыли во время гонки на краденом автомобиле по забитой отступающими дороге. На мягкой постели в залитой лунным светом комнате войны не существовало. Христиан вдруг осознал, что наконец-то, впервые с тех пор, как он много лет назад попал во Францию, осуществилась его давно забытая мечта обладать великолепной, совершенной женщиной.
Ненавистница немцев… Христиан с улыбкой повернулся к Франсуазе, которая лежала рядом, изредка дотрагиваясь пальцами до его тела. Ее темные, ароматные волосы разметались по подушке, глаза загадочно блестели в темноте.
Она улыбнулась в ответ.
— А ты, я вижу, не очень-то устал.
Оба рассмеялись. Он пододвинулся к ней и поцеловал гладкую, отливающую матовым блеском кожу между шеей и плечом. Полусонный, он уткнулся в мягкую теплоту ее тела и щекочущие волосы, вдыхая их смешанный животворный аромат.
— Можно найти оправдание всякому отступлению, — прошептала Франсуаза.
Через открытое окно доносились шаги солдат, их кованые сапоги ритмично, как на строевых учениях, топали по мостовой. Здесь, в этой укромной комнатке, сквозь пряди спутанных, ароматных волос его любовницы эти звуки казались Христиану приятными и не имеющими никакого значения.
— Я знала, что так будет, еще давно, когда впервые увидела тебя. Знала, что этого нельзя преодолеть.
— Зачем же было столько ждать? — спросил Христиан, слегка приподняв голову и разглядывая замысловатый рисунок, которым луна, отразившись от зеркала, украсила потолок. — Господи, сколько времени мы потеряли! Почему же ты тогда не решилась на это?
— Тогда я отвергала ухаживания немцев, — невозмутимо ответила Франсуаза. — Считала, что нам нельзя уступать победителям во всем. Хочешь верь, хочешь нет — мне безразлично — но ты первый немец, которому я позволила дотронуться до себя.
— Верю, — сказал Христиан, и он действительно верил ей, ибо, каковы бы ни были ее пороки, в лживости упрекнуть ее было нельзя.
— Не думай, что это было так легко. Ведь я не монашка.
— О нет! Уж в этом-то я готов поклясться.
Но Франсуаза оставалась серьезной.
— На тебе, конечно, свет клином не сошелся, — продолжала она. — Разве мало замечательных парней, приятных, молодых… Выбор был неплохой… Но ни один из них, ни один… Победители не получили ничего… Вплоть до этой ночи…
Ощущая какую-то смутную тревогу, Христиан после некоторого колебания спросил:
— А почему же теперь… Почему ты теперь передумала?
— О, теперь можно! — рассмеялась Франсуаза, и в ее сонном голосе чувствовалось лукавство довольной собой женщины. — Теперь другое дело! Ты ведь больше не победитель, дорогой мой. Ты — беглец… А сейчас пора спать…
Она повернулась, поцеловала его, отодвинулась на свой край кровати и улеглась на спину, целомудренно вытянув руки. Под белой простыней мягко вырисовывались формы ее стройного тела. Вскоре она заснула, и в тишине комнаты послышалось ровное, спокойное дыхание.
Христиан не спал. Ему было не по себе. Он лежал вытянувшись, прислушиваясь к дыханию спящей женщины, рассматривая лунный узор на потолке. С безмолвной улицы снова донесся приближающийся стук кованых каблуков патруля. Патруль прошел мимо, шаги стихли и, наконец, замерли совсем. Эти звуки не казались больше Христиану отдаленными, приятными, не имеющими значения.
«Беглец», — вспомнил Христиан, и в его ушах снова зазвучал тихий насмешливый голос. Повернув голову, он посмотрел на Франсуазу. Ему показалось, что даже во сне в уголках ее крупного, чувственного рта сохранилась самодовольная, торжествующая улыбка. Христиан Дистль, уже не победитель, а только беглец, получил, наконец, доступ в постель этой парижанки. «Французы, — снова пришло ему в голову, — нас всех перебьют, и хуже всего то, что они уже знают об этом».
С нарастающим гневом он смотрел на красивое женское лицо на соседней подушке. Он понял, что его соблазнили, использовали, чтобы показать свое превосходство, да еще так высокомерно насмеялись! А в соседней комнате спит пьяным сном измученный, но полный радужных надежд Брандт, которого тоже поймали в западню с точно такой же маркой «сделано во Франции».
Теперь он уже ненавидел и Брандта, который с такой готовностью полез в западню. Христиан стал припоминать всех, с кем он соприкасался за время войны и кто теперь мертв. Гарденбург, Краус, Бэр, бесстрашный маленький француз на парижской дороге, мальчик на велосипеде, фермер в погребе ратуши рядом с открытым желтым гробом, солдаты из его взвода в Нормандии, отчаянно храбрый полуголый американец, который стрелял с заминированного моста в Италии. Разве справедливо, думал он, что неженки выживают, а стойкие гибнут? Брандт со своей чисто штатской хитростью, который сладко спит сейчас в роскошной шелковой постели парижанки, оскверняет память всех этих людей. Много их таких, которые знают, в какую дверь стучать и что сказать, когда она откроется. Сильные погибли, почему же слабые должны наслаждаться роскошью? Смерть — вот лучшее средство против роскоши, и им так легко воспользоваться. За четыре года на его глазах погибли товарищи куда лучше, чем Брандт; почему же Брандт должен жить и процветать на костях Гарденбурга? Цель оправдывает средства, но разве цель этой колоссальной бойни в том, чтобы гражданин Брандт, отсидев три-четыре месяца в благоустроенном лагере для военнопленных, возвратился к своей нежной французской женушке, принялся малевать дурацкие картины и еще лет двадцать извинялся перед победителями за погибших мужественных людей, которых он предал? С самого начала Христиан шагал бок о бок со смертью. Так неужели теперь из-за какого-то сентиментального чувства дружбы он пощадит того, кто меньше всего этого заслужил! Неужели четыре года непрерывных убийств его ничему не научили?
