Вдруг ему стала невыносима мысль о Брандте, спокойно похрапывающем в соседней спальне, невыносимо стало оставаться в постели рядом с этой красивой женщиной, которая воспользовалась им с таким безжалостным цинизмом. Он бесшумно соскользнул с кровати и голый, босиком подошел к окну. Он смотрел на крыши спящего города, на сверкающие в лунном свете трубы, на бледно освещенные узкие, извилистые улицы, хранящие в своей памяти события далекого прошлого, на серебристую ленту реки, перерезанную многочисленными мостами. Откуда-то издалека. Из темноты улиц до него донеслись гулкие шаги патруля, и ему даже удалось разглядеть силуэты людей, когда те вышли на перекресток. Пятеро солдат неторопливо и настороженно шагали по ночным улицам вражеского города, подавленные сознанием своей уязвимости, такие трогательно-жалкие, товарищи Христиана…
Стараясь не шуметь. Христиан быстро оделся. Франсуаза пошевелилась, томно откинула руку, но не проснулась. Белая, похожая на змею рука безжизненно упала в теплую пустоту. Держа ботинки в руке, Христиан на цыпочках двинулся к выходу. Дверь бесшумно открылась, и он бросил прощальный взгляд на постель. Пресыщенная ласками, Франсуаза спала все в той же позе, и ее протянутая рука словно манила покоренного любовника. Ему показалось, что на ее чувственных губах застыла довольная, торжествующая улыбка победителя.
Христиан осторожно прикрыл за собой дверь.
Через пятнадцать минут он уже стоял перед эсэсовским полковником. Спал город, но не спали эсэсовцы. Во всех кабинетах горел яркий свет, деловито сновали люди, трещали пишущие машинки и телетайпы. Вся эта лихорадочная обстановка чем-то напоминала сверхурочную ночную смену на заваленном заказами заводе.
Полковник, сидевший за письменным столом, выглядел совсем бодрым. Он был низкого роста и носил очки в толстой роговой оправе, но ничем не напоминал канцелярскую крысу. Бесцветные глаза, увеличенные очками, смотрели на посетителя холодным, испытующим взглядом, тонкие губы были сжаты. Он держал себя как человек, готовый в любую секунду нанести удар.
— Хорошо, унтер-офицер, — сказал он. — Поедете с лейтенантом фон Шлайном, покажете дом и подтвердите личность дезертира и укрывающих его женщин.
— Слушаюсь.
— Вы правы. Вашей воинской части больше не существует. Она уничтожена противником пять дней тому назад. Вы проявили исключительную храбрость и находчивость, спасая свою жизнь… — продолжал он бесстрастным голосом.
Христиан смутился, так как не мог понять, серьезно это сказано или с иронией. Он понимал, что смущать людей — обычная тактика полковника, но, кто знает, может, на этот раз в его словах кроется какой-нибудь особый смысл.
— Я скажу, чтобы вам выписали командировочное предписание в Германию. Там получите небольшой отпуск, а затем отправитесь в новую часть. В недалеком будущем нам потребуются такие люди, как вы, на нашей родной земле, — добавил он все тем же тоном. — Можете идти. Хайль Гитлер!
Христиан козырнул и вместе с лейтенантом фон Шлайном, который был тоже в очках, вышел из кабинета.
Уже по пути к дому, сидя в маленьком автомобиле, за которым следовал открытый грузовик с солдатами, Христиан спросил лейтенанта:
— А что с ним сделают?
— С ним? — зевнул лейтенант, сняв очки. — Завтра расстреляют. Мы каждый день расстреливаем десятки дезертиров, а сейчас, при отступлении, работы еще прибавится. — Снова надев очки, он спросил, вглядываясь в темноту: — Эта улица?
— Эта, — ответил Христиан. — Вот здесь.
Маленькая машина остановилась у знакомой двери. Грузовик затормозил вслед за ней, и солдаты выпрыгнули из кузова.
— Вам незачем с нами идти, — сказал фон Шлайн. — Это не так уж приятно. Только скажите, какой этаж и какая квартира, и мы вмиг все устроим.
— Верхний этаж, первая дверь справа от лестницы.
— Ладно, — бросил фон Шлайн. Он говорил высокомерным, пренебрежительным тоном, как будто хотел поведать всему миру, что в армии явно недооценивают всех его талантов. Со скучающим видом он небрежно махнул четверым солдатам, которые приехали на грузовике, подошел к двери и нажал кнопку звонка.
Христиан стоял у края тротуара, облокотившись на машину, доставившую его сюда из эсэсовского штаба, и прислушивался к зловещему дребезжанию звонка, разносившемуся по спящему дому из комнаты консьержки. Фон Шлайн не отрывал пальца от кнопки, и непрерывный раздраженный звон, казалось, становился все сильнее. Христиан закурил и глубоко затянулся. «Ведь услышат же там наверху, — подумал он. — Этот фон Шлайн просто идиот!»
Наконец звякнула цепочка, и Христиан услышал сонный, раздраженный голос консьержки. Фон Шлайн рявкнул что-то по-французски, и дверь тотчас же настежь распахнулась. Лейтенант с солдатами ворвался в дом, и дверь за ними затворилась.
Христиан медленно шагал около машины и курил. Светало. Жемчужно-матовый свет, смешиваясь с таинственно-синими и серебристо-лиловыми тонами уходящей ночи, постепенно заливал улицы и дома Парижа. Рассвет был прекрасен, но Христиан ненавидел его. Скоро, может быть даже сегодня, он уедет из Парижа и, пожалуй, никогда в жизни больше его не увидит. Ну и хорошо. Пусть Париж остается французам, этим льстивым обманщикам, которые всегда побеждают… С него хватит. То, что он принимал за прелестную лужайку, оказалось трясиной. Манящая красота города была лишь умело поставленной приманкой, которая завлекала в коварные тенета, гибельные для мужской чести и достоинства. Обманчивая нежность обезоруживала, обманчивая веселость низвергала завоевателей в бездну печали. Медики со свойственным им цинизмом еще тогда все предвидели, выдав каждому по три ампулы сальварсана, — единственное оружие, пригодное для покорения Парижа…
В раскрытых дверях показался Брандт в штатском пальто, накинутом поверх пижамы. Его конвоировали двое солдат. Позади шли Франсуаза и Симона, в халатах и комнатных туфлях. Симона, вся в слезах, по-детски всхлипывала, но Франсуаза лишь посматривала на солдат с холодной насмешкой.
Христиан пристально посмотрел Брандту в глаза, но прочел в ответном взгляде только муку. Внезапно вырванный из глубокого, беззаботного сна, он шел с тупым похоронным видом. Христиан с ненавистью смотрел на это прорезанное морщинами, изнеженное, безвольное, потерянное лицо. «Да ведь этот тип даже не похож на немца!» — удивленно подумал он.
— Он самый, — сказал Христиан, обращаясь к фон Шлайну. — А это те две женщины.
Солдаты втолкнули Брандта в кузов и довольно деликатно подсадили Симону, которая так и заливалась слезами. Оказавшись в кузове, она беспомощно протянула руку Брандту. Христиан с презрением наблюдал, как тот с трагическим видом нежно взял протянутую руку и приложил к своей щеке, ничуть не стесняясь своих товарищей — солдат, которых собирался бросить, дезертировав из армии.
Франсуаза отказалась от помощи солдат. Смерив Христиана суровым напряженным взглядом, она с немым изумлением покачала головой и сама полезла в кузов грузовика.
«Вот так-то, — подумал Христиан, провожая ее взглядом. — Как видишь, не все еще кончено. Даже сейчас мы умеем одерживать некоторые победы…»
Грузовик тронулся. Христиан сел в автомобиль рядом с фон Шлайном, и они поехали вслед за грузовиком по улицам пробуждающегося Парижа к эсэсовскому штабу.
32
Город выглядел как-то странно. Из окон не свешивались флаги, не было импровизированных плакатов, приветствующих освободителей, как в других городах на всем пути от самого Кутанса, а двое французов, которых окликнул Майкл, нырнули в ближайший дом, едва завидев джип.
— Стой! — сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. — Что-то здесь неладно.
Они выехали на окраину города и остановились на перекрестке двух дорог, пустынных и неприветливых в это серое хмурое утро. С безлюдных улиц на них смотрели закрытые ставнями окна каменных домов. Целый месяц они ехали по дорогам, забитым танками, транспортерами, бензовозами, артиллерией и пехотой, и в каждом городе их встречали толпы ликующих, празднично одетых французов и француженок, которые размахивали флагами, извлеченными из тайников, где они хранились все годы оккупации, распевали «Марсельезу». Поэтому царившая здесь мертвая тишина казалась угрожающей и зловещей.
— В чем дело, братцы? — спросил Кин с заднего сиденья. — Что, не туда попали?
— Не знаю, — ответил Майкл, которого теперь раздражало каждое слово Кина. Три дня тому назад Пейвон велел ему захватить с собой Кина, и все эти три дня тот не переставая ныл: то война больно медленно идет, то жена в письмах жалуется, что получаемых денег при возросших ценах не хватает на жизнь, то еще что-нибудь не так. Благодаря Кину, цены на мясо, на масло, на хлеб, на детскую обувь неизгладимо запечатлелись в памяти Майкла. «Если в девятьсот семидесятом году меня спросят, почем был фарш летом сорок четвертого года, — раздраженно подумал Майкл, — я не задумываясь отвечу: шестьдесят пять центов фунт».
