вопрошала Мария.
– Никак в толк не возьму вашей ревности, государыня, – произнёс Фёдор. – Уж с вами-то, добрая моя владычица, нам неча делить.
Царица усмехнулась, да голос её будто бы дрогнул в волнении.
– Неужто вы и впрямь любите светлого своего супруга? – насмешка в голосе опричника граничила с истинною жестокостью, притом облачённой в снисходительную жалость али огорчение.
Мария себе не могла на то ответить за все годы супружества. Слишком переменчив был владыка, не поспевала она за гневом его али ласкою – одно переменяло другое, обжигая, точно хлёсткая плеть. Нынче же с супругом всё больше было разладу, и царица неволею обхватила себя за локоть, припоминая премногое зло, что сносила она от супруга.
– Столь жестокосердного, гневливого самодура, как светлый наш владыка, возможно ль любить? – вопрошала Мария, а руки её меж тем вцепились в поводья.
То не ускользнуло от пылкого взору молодого опричника, да чай Фёдору хватило благоразумия принять вид, будто бы ничего и не видел.
– А ежели и впрямь кто полюбит царя нашего грозного, за того бедолагу и впрямь готова я молиться на воскресной службе, – добавила Мария, и голос её будто бы и впрямь сделался беспечнее.
На беду царицы, юноша был не по годам прозорлив, да к тому же изучился при дворе слышать эту едва уловимую дрожь, точно лазейку в неприступной стене. Ясно далось ему, что царица не опустится до страшного унижения, выложить начистоту все тревоги свои уж для неё равносильно гибели. Было жестокое упоение в чужой ревности. Фёдор бы нашёл усладу в этих словах, не будь он столь искренне и всецело предан государю.
Басманов в ответ лишь пожал плечами, обернувшись на Данку. Лошадь малость отстранилась от них и носилась своею дорогою. Столь много было сил да рвения, любо-дорого глядеть. Давно сошла с тропинки, да всё резвилась средь подсушенной жарким летом поросли.
– И всяко скверны дела твои да плохи. Ежели я разглядела особое положение твоё, так за братией не постоит. То лишь вопрос времени, как задымятся загривки псов скалозубых. Гришка, поди, давнишно присматривается к тебе. Того не миновать, коли добился уж милости царской. Совет мой тебе: скоромнее будь, да совет запоздалый. Уж не думаешь ты, Феденька, будто бы государь-то будет на твоей стороне, когда свора решится изжить тебя? – спросила Мария, наклонивши голову свою да заглядывая в белое лицо царёва любимца.
Басманов ничем не выдал себя, лишь поводья прихватил покрепче.
– Стало быть, надобно боле прочего владыку занимать, чтобы не смог он сыскать слуги боле славного. Авось и будет государь на моей стороне, коль и впрямь неминуема расправа, – молвил юноша.
Уж и лето прошло – а всяко никак не опалилась кожа Басманова. На белых пальцах поблёскивали прещедрые дары государя, и средь них красовался дар особой ценности. Крупное кольцо с царскою печатью уж больно приметно было – даже на большом пальце гляделось великоватым. Фёдор горделиво улыбнулся, созерцая знак царского отличия. Басманов наискось поднял взор на государыню. Не могла она вновь не приметить, сколь щедро одарен царёв любимец, как не могла и смириться с доселе невиданною злобою, что поднималась в её сердце.
– Да и право, что ж нынче толковать об том, – произнёс Фёдор, поглядывая куда-то вдаль, будто бы выискивая Данку. – Помилует али смерти позорной предаст – всё одно. Во власти я его, отныне и вовек.
После сих слов Басманов продолжил насвистывать. Мария вскинула смольные брови, поглядывая свысока на молодого опричника. Взор юноши был обращён к поросшему славному лугу, который уж степенно отцветал своё. Редкие космы высокой колосистой травы уж предались золотой сухости да пожелтели к осени. Беспечная, до дерзновенного беспечная улыбка на алых устах юноши пуще прежнего гневила государыню.
– От же полудурок! – усмехнулась царица, стиснув поводья. – И право, Федь, жаль мне тебя.
Фёдор положил руку на сердце да коротко поклонился, точно внимал предупреждениям государыни.
– Благодарствую за сердобольность вашу, – молвил опричник.
Во сердце царицы уж поднялось брезгливое отвращение к юноше. Она с мужицкою грубостью сплюнула оземь, и на лике её отразилась вся неприязнь.
* * *
На Москву опустилась ночь тихая, безлунная. Звёзды издалека лили холодный свой свет, будто бы с жадности припрятав при себе роскошное своё серебро. В доме Сицких немало находилось людей, да не слышно было ни смеху, ни шуму радостного. Напротив – в каждом мрачном углу будто бы поселилось уныние да тоска. Варя собралась с подругами своими за рукоделием. Уж отплакала девица своё – глаза докрасна довела. Нынче не было сил ни к песням, ни к причитаниям. Молча сидела она, склонившись над своим приданым, вышивая скатерть.
Подле Вари, кроме Оли да Маруси – славных девок, пущай и крепостных, сидела княгиня Евдокия Старицкая, супруга брата царского, Владимира. Семьи их были в особом ладу меж собою, и Старицкие часто бывали в гостях у Сицких, и наоборот. Они дружны были, пущай Старицкая была восьмью летами старше Варвары. Немало вечеров они скоротали за рукоделием да за песнями.
Не понаслышке знала Евдокия об участи младшей подруги своей. С тяжёлым сердцем глядела княгиня на девицу да вспоминала свои годы, как сама была отдана под венец. Супружество было для Евдокии крестом, и крестом тяжёлым. Владимир не был ей мил, равно как и жестокосердная да громогласная мать его, так и деверь её, великий князь всея Руси.
Владимир было не успел к ней посвататься, как о любви его к княжне прознал царь. Иоанн не внял даже уговорам Курбского – в те времена Андрей был первым человеком при дворе. Приходился же он Евдокии двоюродным братом. Много дружны они были и все тревоги и сомнения делили меж собою. Супружество с Владимиром Старицким разлучило их. Евдокия со смирением несла своё бремя, и весть о бегстве любимого брата едва ли не сломила её. Княгиня сделалась с супругом ещё холоднее, нежели прежде.
Князь Старицкий видел страдания жены своей, но не было у него никакой власти помочь ей. В приступе отчаяния Евдокия на коленях молила мужа дать ей свидеться с братом, да тот лишь зажал ей рот, боясь, как бы кто из домашних то не услышал да доложил о сих речах государю.
Годы шли, и Евдокия свыклась со своей болью, со своею жизнью в нелюбви. Сейчас она глядела на совсем юную Вареньку. Всем сердцем княгиня Старицкая боялась, кабы участь подруги не была хуже её собственной. Не был Владимир безгрешен – боле всех пороков его являлось малодушие, тем паче коли речь шла о матери его Ефросинье. Матушка его, княгиня
