Затем опричник цокнул, мотнув головой.
– Что ж делать-то с тобою… – протянул Алексей. – Не горюй, Вась, не печалься. Сам я тоже отец. К тому же на кой Федьке жёнушка-то, побранная всею братией, в конце-то концов?
Василий не мог ровно слушать речи Басмана. Точно уж ведал княже, какая власть в руках Басманова. Даже средь опричников едва кто мог супротив его слова идти, оттого же сердце лишь боле и боле полнилось страхом за родную кровушку.
– Благодарю, – с трудом выдавил из себя Василий, на деле же питая лишь много ярости к опричнику.
– Да гляди, – добавил Басманов. – Токмо вякни где, будто бы старик Басман размяк! Коли услышу толки об том – помяни моё слово, – сам к твоей Варьке наведаюсь – уж куда ей будет из нашего дома деться-то?
Василий стиснул зубы до скрипу, подняв взгляд, полный исступлённой ненависти и вместе с тем пустым отчаянием.
– Да, и вот ещё, – молвил Алексей, почёсывая бороду. – Где, говоришь, уезд ваш? Вниз по реке Москве?
Василий коротко кивнул.
– Ты погляди на меня, старика! Еле за сей животинкою угнался, – молвил Басман, кивая на тушу кабана. – Все раны ратные разнылись! Ну, право, уж сколько? Чёрт бы меня драл, шестой десяток!
Василий в раздражении вздохнул, утомляясь праздной болтовнёй Басманова.
– Ух и морока же будет мне мчаться в угодья ваши, Василий Андреич! – точно жаловался Алексей. – Не сослужите мне службу? Свезти велено мне с ваших две сотни девиц ко двору царскому. Да гляди, чтобы добротные были – здоровые да покладистые.
Василий кивнул, отведя взгляд долой.
* * *
Штаден хмуро поглядывал на собирающиеся тучи над главой. Тяготело небо, полнилось свинцом. Немец спешился подле двора близ Москвы. То было за рядами торговцев дублёною кожею. Ворота давно покосились. Петли пронзительно скрипнули, когда немец отворил их да вошёл во двор.
На привязи при дворе сидел пёс. Поведя голову на пришлого, сторож хвостатый не подал лаю, пущай и глядел на немца в упор – видать, не признал чужака в нём. Оттого Генрих и брёл по двору, чуть хмуро оглядываясь по сторонам. И разруха же, и сору немерено валялось под ногами! Ветошь драная да черепки битые, а подле крыльца уж смылась земля протоком.
Прямо на него глядело крыльцо, косое-битое. Не иначе как разинув рот, отворило оно дверь. Жилище и впрямь было жалкое, снаружи али с изнанки – всё вповалку, да кругом неразбериха. Сквозь полумрак Генрих различал изредка пробегавшие фигуры. Домашние были босоноги да неряшливы, раздавались детский плач да причитания мамок с няньками. В дверях стало чумазое дитё да уставилось на опричника. Генрих ступил на крыльцо, когда ребёнка подхватила на руки девица лет восемнадцати али годом старше.
– Чего вылупился? – спросила она, утирая лицо чада рукавом своего сарафана.
Стоило девице лишь обернуть взор к порогу, как из её груди вырвался крик. Тотчас же она прижала ребёнка к себе да поворотилася к опричнику. Немец переступил порог дома, оглядывая здешних. Прямо в сенях, на полу, лежал человек, закутавшись в истёртое шерстяное одеяло. Его сон не тревожили многочисленные домочадцы, что без устали носились по дому. У печки хлопотали взрослые тётки, подвязавши волосы косынками. Девица же опустила ребёнка, да с тем и поклонилась пришлому опричнику. Генрих оглядывался, выискивая в том беспорядке кого-то.
– Доброго вам здравия, сударь, – пролепетала девушка, боясь поднять взору.
– Агаша, знахарка, тутошняя? – спросил немец, проходя в дом.
Дети вытаращили глаза на грозного гостя, а меж тем мамки с няньками опускали лица нерадивым чадам своим али огревали подзатыльниками.
– Тутошняя, боярин, да вот нынче нет её, – доложила девушка.
– Куда ж подевалась? – спросил Генрих, садясь на скамью у стола. Доски скрипнули под ним, уж знатно обветшавши.
– Роды принимает у Бельских, – с поясным поклоном ответила крестьянка.
– Вона как… – вздохнул Генрих да окинул девицу взглядом.
Высока да ладна, по плечам покатым стелются косы, точно медные. Взор пытливый, пущай и малость косила девушка. Простенькое платье её поштопано-перештопано, и всяко гляделась она опрятнее иных домочадцев.
– Как звать? – спросил Генрих.
– Алёною, – вновь поклонившись, ответила девица.
– Славно, – кивнул опричник, хлопнув по столу. – Осенью играет свадьбу друг мой сердечный – Фёдор Алексеич, да просил меня в дружку себе. Истолкуй, Алён, что к чему. Малость нездешний я, ведать не ведаю, что за дружка таков.
С сердца девичьего как камень упал. Пущай всякий страх не отступился от домочадцев, Алёна уж воспрянула духом. Всякое дело домашнее девка оставила на потом да принялась опричнику рассказывать обряд весь. Чай она была сведуща в том и припомнить могла всякий уклад, всякий порядок.
В убогом домишке и впрямь яблоку было негде упасть, да уж изворотились домашние оставить Алёнку с Генрихом в горнице да подслушивали мимоходом – мало ли чего. Немец же славный сделался слушатель – Алёнку не перебивал. Крестьянка же подала скудное угощение ко столу. Генрих не притронулся к кушанью – с того ли, что брезговал, с того ли, что и впрямь отдался речам Алёнкиным.
Час минул, затем другой – уж стемнело, а девка уж и половины не выложила. Притом Алёна девка была бойкая, да язык подвешен. Складный рассказ её затянулся много боле по воле немца – всякий раз то и дело расспрашивал о стороннем, помимо долга своего. По ходу рассказа своего девка хлопотала подле гостя, наливая ему здешнего самогону. Первую чарку Генрих велел выпить самой крестьянке, и та исполнила. Как сомнения немца развеялись, беседа продолжалась столь же ладно.
Всё мрачнели небеса за окнами, и всё боле подступалася Алёна в рассказе своём, как дружка должен вести новобрачных к первой их ночи.
– И как придёте, стегнёте о ложе – духа нечистого прогнать, – молвила Алёна.
– Со слуху так не припомню всего, – ответил Генрих, мотнув головой.
Опричник опрокинул ещё чарку самогону. Девица было поднялась, чтобы подлить гостю, да тот резко по плечу осадил порыв её да провёл рукою по шее, по косе её медной. Сглотнула Алёна, дыхание замерло, да не отпрянула. Глаза её распахнуты уставились на немца, покуда тот расплёл ленту в волосах.
* * *
Царь спустился к трапезе в особо славном расположении духа. Длинные рукава красного кафтана едва касались полу, покуда владыка входил в палату. Наряд исшит был золотом, и стебли невиданных да диковинных цветов сплеталися меж собою причудливым узором. Мария уж приступилась к трапезе, равно как и царевичи Фёдор и Иоанн. Как только владыка переступил порог, взоры царской семьи тотчас же устремились на него, а опосля – сразу же на Фёдора, что следовал за Иоанном.
