паника. Последние французы удрали, но жители Бадахоса не последовали за ними. Все, кто не заперся в домах, были здесь, они пробивались к ступеням собора, толпились в дверях, проталкивались внутрь, надеясь на неприкосновенность храма. Они бежали мимо Ноулза, толкали его, не обращали на него внимания, а молодой офицер дико озирался. Так много улиц!.. Тут он увидел за собором темную аллею, где стояли дома с балконами, и припустил по ней, глядя по сторонам. Потом остановился, обернулся, заметил два дерева, фасад в глубине и запертую дверь.
– Тереза! Тереза!
Хейксвилл выбрал улицу, которая вела направо от маленькой площади, и не ошибся: женщина действительно бежала к собору. Он, похохатывая, сбавил шаг и услышал крики, совсем близко. Первой его мыслью было: Шарп успел-таки первым!
– Тереза! Тереза!
Голос не Шарпа! Судя по всему, кричит офицер, но не Шарп; Хейксвилл вжался в стену и стал смотреть, как кричащий колотит в дверь.
– Тереза! Это я! Роберт Ноулз!
На первом этаже распахнулись ставни, показалась свеча, и Хейксвилл различил силуэт стройной женщины с длинными волосами. Это она! Сержант заволновался, заерзал, и в этот момент она отозвалась:
– Кто там?
– Роберт! Роберт Ноулз!
– Роберт?
– Да! Откройте!
– Где Ричард?
– Не знаю. Я был не с ним.
Ноулз отступил на шаг, глядя на узкий балкончик. Крики приближались, слышались выстрелы, и Тереза видела, что первые крыши уже пылают.
– Подождите! Я открою!
Она захлопнула ставни, опустила щеколду, и Хейксвилл у противоположной стены ухмыльнулся. Можно было бы ворваться в дверь в ту секунду, как Тереза ее откроет, но он видел, что у офицера в руке сабля, и помнил, что девка тоже вооружена. Хейксвилл поглядел на балкончик. До него было невысоко, и окно первого этажа под балконом закрывала железная щеколда. Хейксвилл выжидал.
Парадная дверь открылась, скрипнув петлями, и на миг, пока девушка впускала Ноулза, в проеме мелькнул ее силуэт. Дверь затворилась. Хейксвилл двинулся, на удивление мягко и быстро для человека его сложения, к запертому окну: на него так удобно опереться ногой, чтобы дотянуться до балкончика, а дальше дело только за силой. Сержант секунду помедлил; лицо свела судорога; но вскоре подергивание прекратилось, и Хейксвилл подтянулся – при его силище это оказалось совсем просто. Закинул ногу на балкон, перевалился через перила. Ставни были деревянные, сквозь оставленную для воздуха щелочку виднелась пустая комната. Хейксвилл надавил. Ставни оказались заперты, но он надавил снова, сильнее. Доски затрещали, прогнулись и проломились. Сержант замер, однако буйство на улице заглушило треск. Он пролез в комнату и тихо вытащил штык.
Крик!
Хейксвилл обернулся – здесь в деревянной люльке лежит Шарпов ублюдок. Сержант тихо гоготнул, пересек комнату и заглянул в люльку. Младенец плакал во сне. Хейксвилл снял кивер, занес его над младенцем.
– Видишь? Ребеночек. Совсем как я когда-то. Правда, мама? Как я.
Ребенок шевельнулся, Хейксвилл вытянул шею:
– Баю-баиньки. Баю-баиньки. Помнишь, мама, ты пела это своему Обадайе?
Шаги на лестнице, еще шаги, скрип половиц, голоса за дверью. Хейксвилл слышал, что идут девушка и офицер. Он уронил кивер на ребенка и вытащил из-за пазухи пистолет. Замер, прислушиваясь, сжимая в правой руке штык; ребенок снова заплакал. Тереза открыла дверь, что-то ласково сказала по-испански.
И застыла.
– Привет, крошка! – Освещенное свечой желтое лицо дергалось; рот скалился, обнажая гнилые зубы и черные десны; шрам на уродливой шее сводила судорога. – Привет! Помнишь меня, крошка?
Тереза взглянула на ребенка и задохнулась: над маленькой Антонией нависал штык. Ноулз оттолкнул Терезу, выхватил саблю; пистолет выстрелил, разбудил ребенка; пуля отбросила Ноулза назад, за дверь; он упал навзничь. Последнее, что услышал он в своей жизни, был смешок Хейксвилла.
Сержант держал штык над ребенком и убирал дымящийся пистолет за пазуху. Голубые глаза смотрели на Терезу, а она смотрела на люльку.
Хейксвилл усмехнулся:
– Он ведь не нужен нам, крошка? Для того, чем мы сейчас займемся, довольно двоих. – Хейксвилл засмеялся безумным смехом, но голубые глаза смотрели уверенно, рука со штыком не дрожала. – Закрой дверь, крошка.
Тереза чертыхнулась, и сержант рассмеялся. Она оказалась еще красивее, чем он помнил; темные волосы обрамляли тонкое лицо. Он нагнулся, просунул руку под ребенка – девочка плакала. Тереза шагнула к люльке, но штык блеснул, и она остановилась. Хейксвилл поднял младенца вместе с пеленками и, неумело держа левой рукой, приставил острие к тоненькой шее.
– Я сказал, закрой дверь. – Он говорил тихо, очень тихо, видел страх на лице Терезы и задыхался от нестерпимого вожделения.
Она закрыла дверь; труп Ноулза остался в коридорчике. Хейксвилл кивнул:
– Запри.
Кивер остался в люльке, и Хейксвилл жалел об этом: он хотел, чтобы его мать, чей портрет хранился в тулье на донышке, видела, но дела было не поправить. Сержант медленно пошел к Терезе, та отступала к кровати, где лежал штуцер. Хейксвилл ухмыльнулся, дернулся и торжествующе сказал:
– Только ты и я, крошка. Только ты и Обадайя.
Глава 29
– Куда?
– Бог его знает! – Шарп лихорадочно высматривал главную улицу. От средней бреши вела путаница проулков. Он выбрал наугад, побежал. – Сюда!
Впереди слышались крики, выстрелы; на мостовой валялись тела. В темноте нельзя было разобрать, кто это – французы или испанцы. Из проулка несло кровью, смертью и выплеснутой с вечера из окон верхнего этажа мочой; Шарп и Харпер то и дело скользили на бегу. Из поперечной улочки шел свет, Шарп инстинктивно свернул туда. Он бежал, держа окровавленный палаш наперевес, словно копье.
Впереди распахнулась дверь, перегородила проулок; солдаты выкатывали из дома бочки, били по ним прикладами; клепки ломались, вино хлестало на мостовую. Солдаты падали, ловили ртом жидкость, лакали ее. Шарп и Харпер раскидали их пинками, выбежали на маленькую площадь. Один дом горел – на его свет они, оказывается, и бежали; пламя озаряло ад, каким его представляли в Средние века. Черти в алых мундирах мучили жителей Бадахоса. Голая женщина в крови и слезах кружила по площади, она уже не чувствовала ни боли, ни стыда, и, когда новые солдаты, только что из бреши, повалили ее на мостовую, она не кричала, только плакала. Кругом творилось то же самое: некоторые женщины сопротивлялись, некоторые уже умерли, другие видели, как умирают их дети, и везде кишели полуголые пьяные победители, озаренные пожаром, обвешанные награбленным добром.
Черти дрались между собой из-за женщин, из-за вина. На глазах у Шарпа двое португальцев закололи штыками британского сержанта, выволокли из-под него женщину и потащили в дом. Позади плелся, заходясь в плаче, ее ребенок, но дверь захлопнулась, ребенок остался на улице.
