class="p1">Французы высоко на стене услышали клич и тоже не поняли. Они разделывались с последним натиском на Тринидад, как разделались с предыдущими, но видели, что на равелине черно от людей и что движется весь ров, где, как им казалось, остались одни трупы. И вот трупы ожили и шли на штурм, горя жаждой мести, и мертвые кричали:
– Шарп! Шарп! Шарп!
Шарпа охватило безумие, упоение; боевая песнь звенела в ушах. Он не слышал пальбы, не видел картечи, не знал, что за его спиной, на равелине, падают солдаты. Он спрыгнул. Он был по другую сторону равелина, бежал; справа обдавало жаром, уступ оказался высоким. Новый ров неожиданно оказался пуст, и Шарп прыгнул. Перед ним подскочил задетый пулей камешек; стрелок упал на четвереньки, тотчас вскочил и побежал.
– Шарп! Шарп! Шарп!
«Я умру здесь, – думал он, – в этом пустом рву, где шевелятся на ветру непонятные белые свертки». Он вспомнил мешки с шерстью, которыми защитники укрывали бреши, и удивился, что можно в минуту смертельной опасности замечать такие пустяки.
– Шарп! Шарп! Шарп!
«Я умру здесь, – думал он, – у самого подножия склона».
И тут же пришла злоба на сволочей, которые его убьют, и злоба эта двигала им – он лез по осыпи, оступаясь на камнях, не способный сражаться, способный только лезть, чтобы донести палаш до французов, до их глоток. Рядом были солдаты, они что-то кричали; воздух полнился дымом, картечью, пламенем. Харпер, легко неся большой топор, обогнал Шарпа, и тот, не желая уступать первенство, ринулся к темному небу за частоколом сверкающих лезвий.
Рядовой Кресакр умирал, ему разворотило живот, кишки вывалились наружу; он плакал о себе и о жене, которую так жестоко избивал и которая вдруг стала так ему нужна. Сержант Рид, методист, который никогда не пил и не ругался, не мог плакать, потому что ему выжгло глаза. А сзади ревела осатаневшая толпа, солдаты бежали за Шарпом, рвали руки об острые камни. Вверх, вверх по склону, куда они и не чаяли взобраться, и кто-то падал под градом картечи и катился в ров, и новый ров заполнялся мертвецами, как тот, что остался позади, но безумие гнало уцелевших вперед.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Крик сбивает дыхание, зато притупляет страх, и что дыхание, если на вершине поджидает смерть!
Пуля ударила в палаш, клинок дернулся в руке, но не сломался. Шарп побежал вправо, все внутри его кричало о смерти. Из-под левой ноги выкатился камешек, Шарп начал падать, но могучая рука подхватила, выровняла, и ему удалось зацепиться за толстую цепь, на которой держалась рогатка. Вершина, наивысшая точка смерти.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Французы еще раз выстрелили, развернув пушку до отказа, и новая брешь была взята. Два великана стояли на ее вершине, невредимые, и французы побежали, хотя бежать было некуда. А Харпер, запрокинув голову, издал боевой клич, потому что совершил великое дело.
Шарп ринулся вниз, к городу; палаш в его руке ожил. Брешь осталась позади, обманутая смерть торопилась взять реванш. Палаш рубил по синим мундирам. Шарп не видел людей, только врагов; он бежал, оступаясь и падая. Вот и твердая мостовая под ногами. Он в городе. В городе! В Бадахосе! Шарп скалился, рубил сволочей. Нашел укрывшуюся за стеной орудийную прислугу и вспомнил песнь картечи, брызжущее пламя. Палаш рубил, кромсал, колол, мелькал топор, и французы бросили низкую стену сразу за проломами, потому что бой за город был проигран.
Темный поток переливался через брешь, через другие бреши; стоял невнятный, жуткий в своей невнятности крик, скорбный, смертельный вой; и безумие перешло в неукротимую злость, в желание убивать. Они убивали, пока не заныли руки, пока одежду не пропитала кровь, пока не оказалось вдруг, что убивать уже некого. И тогда темный орущий поток хлынул на улицы Бадахоса.
Харпер перемахнул через стену, выстроенную сразу за брешами. Здесь укрывался француз – он молил о пощаде, но топор раскроил ему голову. Впереди были еще солдаты в синих мундирах, он бежал к ним, вращая над головой топор. И рядом был Шарп, и они убивали, потому что столько людей полегло, столько пролито крови, армия едва не погибла, а это – сволочи, которые над ними смеялись. Кровь и еще кровь. Чтобы уравнять счет за наполненный кровью ров.
Шарп плакал, выплескивая ярость, припасенную для этой минуты. Он стоял, жутко скалясь, держа окровавленный палаш, и хотел убивать еще. Кто-то шевельнулся, поднялась синяя рука; палаш взметнулся, ударил, взметнулся, ударил снова, прошел сквозь тело и звякнул о мостовую.
Французский математик, призванный в артиллерию, офицер, который насчитал сегодня сорок атак и отбил их все, стоял в тени. Он стоял тихо, очень тихо, ожидая, когда схлынет безумие, думал о своей далекой невесте и молился, чтобы ей никогда не узнать подобного ужаса. Он увидел офицера в зеленом мундире британского стрелка и стал молиться за себя, чтобы его не заметили. Но стрелок обернулся – в глазах блестели слезы, – и математик выкрикнул: «Нет, месье! Не надо!» Палаш вспорол ему живот, как картечь вспорола живот Кресакру, и Шарп, рыдая от ярости, рубил снова и снова, кромсал врага, крошил гада, и тут могучие руки ухватили его сзади.
– Сэр! – Харпер встряхнул его. – Сэр!
– Черт!
– Сэр! – Харпер тянул Шарпа за плечо, поворачивал к себе.
– Черт!
– Сэр! – Харпер похлопал его по плечу. – Сэр.
Шарп прислонился к стене, запрокинул голову, коснулся затылком камня. «О господи». Он задыхался, правая рука бессильно повисла, мостовая под ногами была в крови. Шарп взглянул на истерзанное тело артиллериста:
– О господи! Он сдавался.
– Это уже не важно. – Харпер очнулся первым – топор разлетелся от смертоносного удара – и с благоговейным ужасом наблюдал, как убивает Шарп. Теперь он успокоил товарища, утихомирил; видно, как к тому возвращается рассудок. На городских же улицах разгоралось безумие.
Шарп сказал спокойно, без всякого чувства:
– Мы взяли город.
– Да.
Шарп снова припал затылком к стене, закрыл глаза. Чтобы пройти через брешь, пришлось победить немыслимый страх, и страх этот прогнал все чувства, кроме гнева и ненависти. Все человеческое пришлось отбросить – все, все, кроме жгучей злобы. Лишь она одна может преодолеть непреодолимое.
– Сэр? – Харпер держал Шарпа за плечо. Никто не мог бы сделать этого, думал Харпер, никто, кроме Шарпа, не провел бы солдат через высшую точку смерти. – Сэр?
Шарп опустил голову, открыл глаза, взглянул на трупы. Он удовлетворил свою гордость, пронес ее через брешь, и она успокоилась. Он посмотрел на Патрика Харпера:
– Я хотел бы играть на флейте.
– Сэр!
– Патрик?
– Тереза, сэр.
