наших забавах и придавала нашим маленьким праздникам прелестную мечтательность. Но перемена была необходима; рано или поздно нам пришлось бы оставить сладостные мечтания, но тогда разочарование наше стало бы еще более болезненным. Не так уж и плохо, что дон Бернардо нас несколько встряхнул и возвратил душам былую сосредоточенность.
Его дух был исполнен тем временем большой решимости осуществить свои намерения, однако его неизменная серьезность, которой он был обязан своими достижениями, должна была смягчиться в постоянном общении с себе подобными. Он принял в наших развлечениях самое теплое участие, однако то и дело находил возможность вытеснить их из наших душ.
Можно себе представить, как часто Союз становился предметом наших разговоров. Г** знал о нем мало, казалось, сей предмет не пробуждал в нем никаких чувств, но при том, что он понимал возвышенность Союза, спокойное, гордое равнодушие дона Бернардо уязвляло его более, чем самая решительная враждебность. Долгое время открытый спор не возникал. Вначале, по крайней мере, было неизвестно, на чьей стороне окажется победа. Наконец мы почувствовали, что дон Бернардо одержал верх, так как верил в правоту своего дела, был хладнокровен и не столь рассеян, как Г**, для которого основами всегда оставались его собственное счастье и покой.
— К чему все это, — спрашивал он, — к чему жертвовать испытанными радостями ради счастья, которое еще весьма отдаленно и, возможно, для нас никогда недостижимо?
— Так полагаете вы, — отвечал дон Бернардо, — оттого что вы привыкли находиться в узком семейном кругу, то и мыслите так, а не иначе. Думается, в этих словах выражена вся ваша система.
— Вы считаете, что необходимо привыкнуть к домашнему кругу, чтобы так мыслить, поскольку сам образ жизни настраивает на особый лад? Но клянусь вам, дон Бернардо, я всегда был склонен рассматривать всю мою жизнь как плавание меж рифов, которое наконец должно привести в тихую гавань; однако во время сего плавания я совершенно не испытывал того возвышенного состояния души, которое, не отрицаю, присуще вам. Отсюда я заключаю: если вы признаете во мне некую способность и чувствительность, вы должны также признать: даже при сходных данных возникают совершенно различные настроения и побуждения.
— Следовательно, ваше дело — украшать единственную комнату в большом здании, а я пекусь о перестройке здания в целом.
— Совершенно верно. Но я не утверждаю, что я не выйду из своей комнаты после того, как приведу ее в порядок.
— Здесь можно видеть разницу между нами. Вы имеете талант к единственному, а я — ко всеобщему. Но речь идет о том, какое устремление для человечества важнее и какое из внутренних побуждений по большей части приводит к деятельности.
Принимая во внимание последнее — несомненно тяготение ко всеобщему. Но принимая во внимание первое — точно так же несомненно тяготение к единичному. Человек родился для великой цели и, чувствуя в себе непомерную силу ставить ограничения над людьми, стремится к этому; однако такой человек не способен понять, что, если каждый по своим возможностям займет отведенное ему место, это образует гармоническое целое.
— Совершенно верно, сейчас, сами того не желая, вы доказали основательность моей системы, и даже лучше, чем смог бы я сам. Если бы каждый занял правильно свое место, мир сделался бы совершенен. Но как каждый может распознать, какое место должен занять он? Тут заключена вся трудность, и для решения этой задачи существуем мы.
— И по какому праву?
— На основании большего права, чем то, какое глубокомысленный моралист предписывает человечеству. Это право того — я прибегну к новому сравнению, — кто, стоя на возвышенности, обозревает в целом передвижение войск внизу. Вот то право, на которое мы претендуем! Разве не является первой заповедью нашего Общества, что титулы, ордена и слава — лишь игрушка для глупцов и что первый наш шаг к совершенству — незаметно и неслышно, с легкостью прийти к удовлетворению потребностей? И на что обращаем мы эту нами самими избранную независимость, как не на изучение человека, которого мы, даже против его воли, намереваемся привести к счастью?[248] Приобретенный через долгую непрерывную деятельность опыт, круг влияния, через который можно изменить каждый момент человеческой жизни, распространенная по всему миру благородная семья, на которую можно опереться, определенное и, по крайней мере при дружных усилиях с нашей стороны, не зависящее от превратностей судьбы будущее — все это должно пробудить к деятельности даже самый медлительный дух. Прибавьте к тому таланты, которые человек в себе чувствует, силу, которую человек опробует, предприятия, которые человеку удаются. И признайте наконец, дорогой Г**, сколь велика разница — строить себе дом на взгорье, под облаками, или в узкой долине, где каждый обломок скалы являет собой опасность.
* * *
С наступлением осени дон Бернардо предложил нам вновь возвратиться в Испанию. С—и принимал в наших сходках живейшее участие до тех пор, пока можно было ограничиваться какой-то одной ролью. Теперь же он нашел тысячу предлогов, чтобы остаться со старым бароном В—л. Также граф фон С**, которого ради приличия пригласили отправиться с нами в Испанию, ответил (и ответ его мы с Аделаидой знали заранее), что примирился с Каролиной и не может оставить ее одну. Итак, в путь отправились дон Бернардо, Аделаида и я.
Мы прибыли в Алькантару, остановились у моей матери, лучшей и нежнейшей женщины в целом свете. О смерти ее брата написал я ей заранее, и наши слезы смешались при воспоминании о нем. Ее грудь была полна чувств ко мне, которых я едва ли заслужил. Ах! Как же сладостно — любить мать и быть ею любимым!
Аделаида вскоре сделалась избранницей ее души. Моей жене удавалось овладевать сердцами. Ее тихая серьезность, ее меланхоличная чувствительность, открытая для любого несчастья и тем скорее стремящаяся утешить и помочь, ее привязанность ко всему, что касалось меня и принадлежало мне, делали ее с каждым днем для меня дороже. Я делился с ней всеми своими мыслями и, несомненно, покинул бы Союз с его великими планами, если бы Аделаида была в том со мной согласна. Но дон Бернардо успокаивал нас своими пояснениями и, казалось, был прав. Он работал в тиши, и нельзя было даже заподозрить, что он работает.
С какой радостью знакомил я теперь мою дорогую жену со сценой, где разворачивались мои минувшие радости и горести! Но за мое короткое отсутствие время безжалостно разрушило декорации. Со смертью дона Антонио, друга моей юности, замок пришел в
