свой стул, села и расстелила салфетку.
Возможно, она ждала, что я ей что-нибудь предложу или посоветую. Но я был слишком занят самим собой, чтобы мне пришло что-либо подобное в голову. Я даже не утруждал себя тем, чтобы время от времени посматривать на нее. Аделаида сидела уставившись в тарелку и выглядела бледной и изнуренной. Ее от природы вьющиеся волосы ниспадали в беспорядке по обеим сторонам. Я заметил про себя, что такой она кажется еще прекрасней, нежели убранная к балу. С радостью в сердце подумал я вновь о своем графе, о нашем взаимном доверии, о наших совместных приключениях, о продолжительности нашей дружбы и о ничтожных людях, которые ей помешали.
После продолжительного времени, в течение которого, казалось, Аделаида не смела дышать, она нарушила молчание.
— Сегодня у вас отменный аппетит, дон Карлос, — заметила она.
— Вполне естественно, мадам.
После того как я сделал знак слугам удалиться, я продолжил разговор:
— Да будет вам известно, я не спал всю ночь и рано утром вышел в сад, чтобы на свежем воздухе прогнать усталость. Прогулка приносит бодрое, здоровое настроение. — Я проговорил все это довольно быстро. — Но не хотите ли вы отведать того или иного блюда? Я вижу, вы не особенно голодны. Ах, Боже, вы так бледны. Не нанесла ли прошедшая ночь вреда вашему здоровью?
— Похоже, что очень, дон Карлос.
— Что ж, весьма возможно. Но так уж устроен мир. Всякое наслаждение заключает в себе горечь.
Подобно роще миртов темных,
Увядший цвет вознесся ввысь.
И в наших дней букетах скромных
Веселье с горестью сплелись.
Это Габриэла фон Баумберг[252]. Помните ли вы еще ее? Сладостный ангел любви.
Маркиза не ответила мне ни единым словом, настолько обескуражили ее мое бодрое настроение и мой острый язык.
— Короче, поразительные, совершенно неожиданные перемены происходят в этой жизни. В прошлую ночь ни одна человеческая душа не была более внимательна, бодра, словоохотлива и довольна миром и собой, чем маркиза фон Г**, которая сидит теперь предо мной молчалива, задумчива, бледна, утратив к тому же всякий аппетит. Кто бы теперь заметил, что вы француженка, любезная госпожа?
Она взяла салфетку, возможно, для того, чтобы незаметно смахнуть слезу. Когда она опустила руку, лицо ее пылало и глаза сверкали. Я сделал вид, что изумлен.
— О Боже! — вскричал я. — Да у вас настоящий жар, мадам! Не прикажете ли подать стакан воды?
Я отодвинул стул и вскочил.
— Не беспокойтесь, маркиз, — ответила она тихо. Однако, не в силах долее сдерживаться, добавила, дрожа от ярости: — Ах, поверьте, от вас ожидаю я услуг в последнюю очередь.
— Тогда я позову слугу.
Я позвонил.
— На моем бюро справа стоит флакон с красным порошком. Живо принеси мне его сюда.
— В этом нет никакой необходимости, как я вам сказала. — Знаком она велела слуге удалиться. — Во флаконе, вероятно, яд, маркиз? — спросила она с уничтожающей язвительностью.
Я вскипел и хотел ей возразить, но опомнился и продолжал придерживаться моей роли.
— Нет, это остаток того порошка, который вы купили для меня в Париже. Кто бы мог подумать, что вы сами будете в нем нуждаться! Яд? — продолжил я после некоторой паузы. — Был ли то яд? Неглупый человек мог бы из вашего вопроса сделать множество выводов. Например: что взгляды ваши совершенно переменились и вы насквозь заражены духом некоего Общества.
— Так вот почему вы потеряли расположение духа? — предположила обманутая неожиданным поворотом беседы маркиза, с видимым облегчением переводя дух. — Только поэтому? И кто же первым познакомил меня с духом этого Общества?
— Очевидно, вы имеете в виду меня? Взгляните на окно. Там нацарапано священное имя — Эльмира. Это всего лишь хрупкое стекло, но оно выдержало напор ветров и непогоды. А мое сердце подобно мраморной плите, надписи на которой никакое время не способно уничтожить.
Она поняла меня и содрогнулась неизвестно отчего. Возможно, она завидовала Эльмире или боялась ее судьбы. Первая страсть сердца всегда сильнейшая, и ей также могло причинить боль, что я все еще помню Эльмиру.
— Вы правы, — сказала она. — Почти невозможно стереть первые, и самые сильные, впечатления.
Мне показалось, что она желает незаметно увести меня от моего основного вопроса.
— Эти слова были сказаны не для вас, милостивая госпожа, — перебил я ее. — Они были сказаны в связи с тем Обществом, которому вы теперь, как кажется, столь всецело принадлежите. Вы обвиняете меня в том, что я вас в него ввел. Ничто не является более неверным. Никто, еще прежде нашего супружества, не был сыт им по горло более, чем я. Вы вырвали меня из рук моего любезного друга, потому что он не подходил к вашим планам, вы свели меня с другим лицом, которое я не люблю, только потому, что достигаете чрез это ваших целей.
— Вы говорите обо мне, маркиз?
— Ни о ком в отдельности. Мои замечания весьма общи. Но я родился свободным[253], мадам, и для меня невыносимо подчиняться какому-либо господину, которого я для себя не выбирал.
— Кто вынуждает вас к этому?
— Вы и в самом деле не понимаете? Поначалу мои несчастные обстоятельства, из которых я, после того как у меня все было отнято, еще довольно счастливо сумел выпутаться. А теперь вы, мадам.
— Почему я, маркиз? — спросила она с большей радостью, чем ей того, возможно, хотелось. Но я не заметил смысла ее вопроса. Я увидел только, что она пытается увести меня в сторону. Но я был коварней, чем она предполагала.
— Разумеется, вы! — ответил я, представляясь несколько взволнованным. — Припомните ваши новые открытия, таинственные разговоры при закрытых дверях с вашим другом, доном Бернардо, горячие споры со мной, которые были результатом тех великих идей. Вот что случается, когда замужняя женщина занята переделыванием мира. От этого происходят тысячи опасных знакомств, и добрый Г** во время наших бесед казался мне очень часто правым, полагая истинное счастье в домашних наслаждениях[254], в нежной, сосредоточенной любви чтущей свой долг жены и в пренебрежении ко всем остальным благам, которые не приводят к преумножению вышеназванных.
Аделаида залилась слезами во время этой маленькой проповеди, к которой она меня столь смело побудила сама. Ее горестные всхлипывания производили на меня
