И почему только люди смеются? Не понять. Вот и теперь, когда все смеялись, Ерофей Петрович не пошевелил бровью, он пил пиво и изредка посматривал вверх, на облака. Все стали подходить к дверцам фургона и покупать – кто спички, кто табак, кто платок.
– В порядке очереди! – еще раз предупредил их Ерофей Петрович.
Но никто его не послушал.
Подошел и Прокофий Иванович. Сначала он бросил взгляд на фургон и ухмыльнулся; затем обошел вокруг лошади, просунул руку, до локтя, под хомут, покачал головой и с горьким сожалением сказал:
– Животная.
Ерофей Петрович искоса осмотрел его с ног до головы, тоже ухмыльнулся и отвернул лицо в сторону.
– Папаша! От меня – пивка! – сказала весело Настя и подала Прокофию Ивановичу бокал пива. (Больше никто, конечно, пива не купил, а возил его Ерофей Петрович, вероятно, «для начина».)
– Можно, Настенька, – согласился Прокофий Иванович. И большими глотками разом осушил сосуд. – Та-ак, – произнес он удовлетворенно. – Перед обедом пиво пользительно… А эта косынка что стоит?
– Двадцать восемь, – ответила уже повеселевшая тетя Катя. Глаза у нее, оказывается, добрые и немножко хитроватые. – Двадцать восемь – не деньги, а расцветка – лучше быть не может.
– Настя! Померь-ка косыночку, – ласково обратился Прокофий Иванович.
Тетя Катя набросила на нее косынку, быстро приладила и, любуясь, затараторила:
– Это ж прямо-таки для нее делано! Ай, матушки, как идет!
Прокофий Иванович неторопливо вынул кошель, рассчитался, отошел к нам, развязал сумку с продукцией и принялся обедать.
А Настю окружили девчата и все разом стали вносить суждение о косынке, попивая ситро. Мы с Катковым полулежа наблюдали торговлю. Все шло весело. Тетя Катя подобрела окончательно: предлагала девчатам конфеты, женщинам – фартуки, чулки. Но вот Анюта снова пошепталась с Настей и крикнула:
– Ерофей Петрович! К нам!
Тот улыбнулся, потрогал еще раз двумя пальцами галстук и приблизился к девушкам.
– Ерофей Петрович! А можно мне купить полный ящик спичек? – спросила Анюта.
– Даже для вас, каб-скть, хоть вы и симпатичны, но нельзя. Не больше, понимаешь, пяти коробок.
– Как же нам быть-то, девчата? А?.. А вы, Ерофей Петрович, еще будете «силу набирать»? (Девчата прыснули со смеху.) Мы совсем без товару остаемся, пока вы набираете… прыть на пятьсот процентов.
– Всегда и везде. А к посевной – обязательно, – ответил Ерофей Петрович.
Митрофан Андреевич сказал мне тихонько:
– Дурака не выправишь – это верно. И тут обидно не то, что он дурак. Обидно другое: ты ему говоришь, что он дурак, а он ни капельки не верит. – Он помолчал и добавил: – До общего собрания пайщиков как-нибудь дотянет, но не больше.
А Настя снова пошепталась с Анютой, и обе подбежали к нам. Но обратились они к Прокофию Ивановичу:
– А где Витя?
Прокофий Иванович резал сало на квадратики толщиной с большой палец руки и, пожевывая, ответил:
– Лошадь упустил. Отпрягал – убежала. Приедет. Куды ему деться?
Отошли они медленно: видно, приуныли. Но через несколько минут Витя вынырнул из лесной полосы, привязал лошадей к бричке, задал им корм и уселся на колесе с независимым видом. Девушки потянулись к нему и заговорили:
– Витенька! Ситреца стаканчик!
– Витя! Пару «Ривьер» от имени девичьего населения!
– Сперва поесть надо. Умаялся.
Торговля прекратилась совсем. Дед Затычка спал около фургона. Ерофей Петрович разбудил его.
– Поехали!
– Куды? – спросил тот, не вставая.
– Домой. Дед Затычка поднял голову, посмотрел вокруг и сказал:
– Съездили бы во вторую бригаду. Все равно завтра тащиться.
– План, понимаешь, каб-скть, график.
– А там без табаку им теперь – график?
– Ну-с?
– Вот тебе и «ну-с». Налаживаю. – И он стал подтягивать чересседельник и прилаживать неказистую сбрую.
Тем временем Настя что-то шептала на ухо Вите, а тот кивал головой, посматривая в сторону фургона. Там уже сидел на своем месте дед Затычка, уже примостился позади, на приспособленном стульчике, сам Хвист, а тетя Катя еще не уселась.
Наконец дед Затычка поплевал на ладони, свистнул кнутом и крикнул:
– Впере-ед!
Лошадка потопталась на месте, натужилась, бедняга, и стащила с места странную повозку. И в то время, когда тетя Катя помахивала на прощанье рукой, а Хвист сидел надутый, как индюк, Витя перестал есть. Он быстро достал баян, растянул его и грянул веселую «частушечную». Настя и Анюта, подбоченившись, запели под переборы баяна:
У товарища ХвистаКобыленка без хвоста,Потащилася шажком.Подкорми коня горшком!
Ерофей Петрович заерзал на стульчике, потом перегнулся на бок фургона и замахал деду Затычке. Что кричал, не было слышно, но ясно – он торопился отъехать.
Митрофан Андреевич встал, подошел к девушкам и сказал коротко:
– Спать! Отдыхайте! – Посмотрел на Настю и добавил: – Машину за народом надо прислать вечером.
Волей-неволей все подчинились бригадиру и разошлись по лесополосе. Автомашина уехала. Витя продолжал есть. А Митрофан Андреевич обратился к нему:
– Вечерком, Витя, вечерком поиграешь девчатам. Сейчас – спать.
– Безусловно, – согласился Витя.
– Лошадь-то как же упустил? – тихонько спросил бригадир, так, чтобы никто не слышал.
– Жавороночек бросился от коршуна под бороны. Я боялся: тронут – сомнут птичку. Ну и… отложил постромки. А Козарка хвост трубой – и вдоль яра… Поймал!
– Кого: птичку?
– И птичку, и лошадь. Птичку пустил… Дрожит в руках, бедняжка.
– А лошади полчаса без корма. Какой же им отдых так-то?
– А что ж: давить жаворонку? – удивленно спросил Витя.
– Да не-ет. Надо бы и птичку не давить, и лошадь не упустить.
– А-а! Попробовал бы.
– Ну, ладно. Пусть так. – Митрофан Андреевич вздохнул и неопределенно сказал: – Ох, Витька, Витька!
– Ну вот! Опять «Витька, Витька». Я же стараюсь.
– Да я ничего, – примирительно и даже с ноткой ласки утешил его Митрофан Андреевич.
Мы договорились с Митрофаном Андреевичем о второй половине дня. Ему – проставить вехи для начала сена на завтра, проверить работу тракторной сеялки на севе овса – остального времени еле хватит для повторного объезда поля и учета выработки за день каждым колхозником в отдельности. Мне – разбить под гнездовой посев два участка, расположенные близко отсюда, и выверить гнездовую сеялку на норму высева.
Митрофан Андреевич пошел к мотоциклу и вскоре умчался по шляху.
Стало тихо. Все отдыхали. Было слышно, как лошади жуют овес: «хр-рум», «хр-рум», «хр-рум»… За яром равномерно урчали тракторы. Я расстелил ватник и лег животом вниз, положив ладони под грудь, а щеку на рукав ватника: самое лучшее положение для отдыха в поле весной, когда еще земля не прогрелась по-настоящему. Немало молодых агрономов, по неопытности, ложились отдыхать на спину или на бок и потом отлеживались в больнице месяцами.
…Уже и дрема находила, когда я услышал тихий говор.
– От самой Польши? – спрашивал Витя.
– От самой Польши, – отвечал Прокофий Иванович приглушенным баском.
– А как же вы столько тыщ на конях проехали?
– Вишь, какое дело, елки тебе зелены. Мы, значит, отступали, а он напирал нам на пятки. Едем и едем, едем и едем: и день, и ночь. Кони попристали, мы – тоже, харч пошел никудышний. Одним словом, дело было, эх… елки тебе зелены… Вспомнишь: сон. Прямо – сон. Я в обозе, конечно, всю войну. Оружие у нас – одна винтовка полагалась. Бывало, едешь и на сижу спишь и на сижу ешь. Возьмешь его, кусок хлеба-то, посмотришь, посмотришь да ножичком и разметишь: это – на завтрак, это – на обед, это – на ужин. А на завтра – неизвестно. Иной раз и по два дни не евши. Да. А около коней, сам знаешь, сколько хлопот: много. Захудал я тогда здорово, но… ехать надо. То раненых везешь, то амуницию, то снаряды: чего-чего только не возил я.
– А награду где получили? – спросил Витя.
– Это уж потом. Когда за Дон пришли. Тут мне перед полком благодарность была и, конечно, орден, как и полагается. Командир полка речь сказал нам в роте: «Вот, говорит, товарищ Филькин от границы Польши до Дона проехал на своей подводе и сохранил все до последней супони. Сотни, говорит, раненых были спасены им при отступлении». Вот как он сказал… Конечно, все так, не я один. – Прокофий Иванович умолк, и разговор у них больше не возобновлялся.
Я задремал.
…Наверно, я все-таки не спал как следует, потому что сквозь дрему услышал голос Прокофия Ивановича. Он говорил громко, во весь голос:
– Витя! А ну-ка побуди народ. Два часа ровно. Начинать надо.
Сразу же после этих слов Витя ударил «Марш футболистов».
Люди вставали, потягивались, умывались около бочки и как-то все разом приступили к работе. Только Прокофий Иванович еще некоторое время ровнял постромки, поглаживая лошадей, и вполголоса разговаривал с ними о чем-то. Наконец и он медленно повел лошадей к боронам.
