ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ЖЕНЕВСКАЯ ВСТРЕЧА В ВЕРХАХ И ИНФАРКТ
50-е годы были временем, когда американцы, в том числе и их Президент, жили в состоянии огромного напряжения. Каждая декада ядерного века не была лишена этой напряженности, но пик ее пришелся именно на 50-е годы. Пепел Пёрл-Харбора лежал в душах американских лидеров, и американцы 50-х, отдававшие себе полный отчет в опасности внезапного нападения, узнали первыми, какую угрозу их жизни несут стратегические бомбардировщики, строительство межконтинентальных баллистических ракет и подводных лодок "Поларис". Но наиболее ужасным из всех видов оружия, для доставки которого предназначались эти системы, были водородные бомбы, мощность которых, по словам Страусса, была достаточной, чтобы "полностью стереть с лица земли город, любой город".
Эйзенхауэр хотел если не полностью ликвидировать (он не мог этого), то хотя бы уменьшить и финансовые затраты, и страх, которые явились ценой, уплаченной за беспечность, приведшую к трагедии Пёрл-Харбора. Но он был не в силах заставить себя ответить на предложение о ядерном разоружении — будь то русские или кто-либо другой. Для него безопасность Америки означала изготовление еще большего количества бомб, поскольку это была единственная область, в которой США превосходили советскую военную машину. А увеличение количества бомб влекло за собой только рост расходов и напряженности.
Эйзенхауэр принялся искать выход из сложившейся ситуации. В 1955 году ему пришла в голову идея, которая впоследствии оказалась одной из самых смелых. Суть ее была в том, чтобы Советы и Америка открыли друг другу свои воздушные пространства и аэродромы, с которых и те, и другие могли бы непрерывно совершать разведывательные полеты. Этот простой шаг мог бы разрешить проблему. Убеждение Эйзенхауэра в том, что Соединенные Штаты никогда не нанесут удар первыми, основывалось на двух причинах: американская мораль и открытый характер американского общества, исключающий проведение секретной мобилизации. Поэтому Соединенные Штаты, предоставляя свое воздушное пространство русским, ничего не теряли, но многое приобретали. Если бы американские летчики имели такие же права в воздушном пространстве Советского Союза, для русских было бы невозможно тайно начать ядерный Пёрл-Харбор или каким-то иным способом скрыть повышение своей военной мощи.
Во время войны Эйзенхауэр широко использовал воздушную разведку; он был также в курсе всех достижений в области фотоаппаратуры и техники расшифровки фотографий, которые произошли после 1945 года. По его распоряжению над Советским Союзом уже были проведены различные разведывательные полеты; они, правда, не дали успешных результатов, но он их не отменил. Ему сказали, что постройка самолетов "Локхид У-2" осуществляется по плану и очень скоро, возможно, в течение года, они будут готовы к рабочей эксплуатации. А затем подойдет очередь спутников, которые, как доложили Эйзенхауэру, можно будет использовать через два-три года: с помощью специальных камер они смогут фотографировать, а потом передавать изображения на Землю. Технические достижения в любом случае открывали небо для шпионских камер; и вне зависимости от того, согласятся русские или не согласятся, Соединенные Штаты имели твердое намерение в ближайшее время фотографировать территорию Советского Союза с большой высоты. Предлагая неограниченную воздушную инспекцию, Эйзенхауэр стремился использовать технический прогресс для снижения, а не для повышения напряженности.
Подготовка к Женевской встрече на высшем уровне заняла две недели. Перед отправкой американской делегации надо было решить немало практических вопросов. Айка обрадовало, что Мейми согласилась лететь с ним, — это был ее второй полет через Атлантику. Но радость Айка стала еще больше, когда он узнал: Джон, закончивший курс в Командно-штабном колледже и получивший целый месяц отпуска, присоединяется к ним.
Эйзенхауэр отправился в Женеву, преисполненный любопытства к новым русским лидерам. Он встречался с министром иностранных дел В. В. Молотовым в Москве летом 1945 года и всегда чувствовал какую-то особую связь с Жуковым, который впал в такую немилость у Сталина, что Эйзенхауэр некоторое время даже думал: его нет в живых. Он очень хотел увидеть Жукова снова, понять, возможно ли восстановить прежнее рабочее партнерство, которое сложилось в их отношениях еще в Германии после войны, и выяснить, стал ли министр обороны Жуков подлинным лидером в послесталинском правительстве, или он всего лишь украшение витрины.
Эйзенхауэр раньше не встречался ни с Булганиным, Председателем Совета Министров, ни с Хрущевым, первым секретарем Коммунистической партии. Он читал справки на этих лиц, составленные ЦРУ, однако предположения, кто из них действительно является главным, не были убедительными. Эйзенхауэр едва ли мог поверить, что четверо решительных русских коммунистов искренне разделяют власть, и поэтому он поставил перед собой цель выяснить в Женеве, кто из них первый на самом деле. Он поручил решение этой задачи Джону. Эйзенхауэр вспомнил, что во время его поездки в Москву в 1945 году у Джона установились очень хорошие отношения с Жуковым, и он попросил Джона держаться рядом с маршалом в течение всей конференции. Эйзенхауэр предполагал, что в присутствии Джона Жуков может невзначай обронить какое-то замечание, но воздержится от этого в разговоре с кем-либо другим. Естественное любопытство Эйзенхауэра усиливалось из-за практической необходимости знать реальное положение вещей. Например, если Жуков был действительно главным лицом в вопросах оборонной политики, то Эйзенхауэр, как он полагал, мог получить положительный ответ на свое предложение об инспекции. Во время приемов, которые устраивала каждая делегация, Эйзенхауэр все свое внимание уделял русским.
На одном из приемов Эйзенхауэр, Джон и Жуков оказались вместе в саду, и Жуков сказал, что как раз в этот день его дочь выходит замуж, но он отказался присутствовать на церемонии, так как хотел "видеть старого друга". Эйзенхауэр повернулся к помощнику и попросил вручить Жукову несколько сувениров, в том числе портативный радиоприемник. Жуков, заметно смущенный, сказал тихо, что "некоторые факты [в России] не соответствуют своему внешнему виду". Отцу и сыну Эйзенхауэрам Жуков показался лишь оболочкой прежнего себя, человеком сломленным, почти жалким. Оба вспоминали "самоуверенного маленького петуха", которого они знали в конце войны; теперь же Жуков говорил "тихим монотонным голосом... как будто повторял урок, который ему вдолбили... В нем не было прежней живости, и, в отличие от прежнего, он никогда не улыбался и не шутил". Президент отметил все это с чувством "грусти", а затем вовсе перестал думать о Жукове. Кто бы там ни был во главе, но это, конечно, не Жуков*1.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
