газовом облаке никто не обращал никакого внимания на обстрел, обстрел же был страшный – на одну третью батарею легло более тысячи снарядов.
Женя говорит, что утром, по прекращении обстрела, вид батареи был ужасный. В рассветном тумане люди, как тени: бледные, с глазами, налитыми кровью, и с углем противогазов, осевшим на веках и вокруг рта; многих тошнит, многие в обмороке, лошади все лежат на коновязи с мутными глазами, с кровавой пеной у рта и ноздрей, некоторые бьются в судорогах, некоторые уже подохли. <…>
Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция…
О если бы это оказалось правдой!
И. Давыдович, 4 марта
А у немцев – ликование. Выставляют плакаты, салютуют, играют оркестры. Попытались наступать на VII корпус (не знаю, где это), но были отбиты. Наше высшее командование растеряно – дивизионный, корпусные и т. п. не знают, что им делать. Надо бы было устроить парад, самим салютовать, выставлять победные плакаты, заставить играть оркестры, воспользоваться моментом для подъема духа солдат. Но разве есть что-нибудь на свете бездарней, безличней, трусливей, чем военная бюрократия? И жизнь рот течет так, будто ничего не случилось. Это ужасно, но я надеюсь, что после манифеста у нас что-нибудь сделают…
Ф. Я. Ростковский, 4 марта
Газет – кипы. Получены Московские газеты. Вышли «Известия» № 8 и 9, из которых видно, что повсеместно во всей России сведения о перевороте встречают сочувственно, новое Временное Правительство признано и прежние власти устраняются, а в некоторых эти самые власти заявляют о присоединении к революции.
На улицах Петрограда спокойно, народу немного и, по-видимому, наступает общее успокоение. Рабочие начали расчищать пути для восстановления движения трамваям. Появились извозчики, в небольшом количестве. Повсюду срывают инициалы и гербы Царского значения.
Командующим войсками Петербургского военного Округа назначен (или правильнее приглашен) генерал Корнилов.
И. И. Ренгартен, 4 марта
Переговоры Непенина с депутатами были длительны и очень несносны. Жалко было смотреть на Непенина – так он устал, бедняга, так он травился и с таким трудом сдерживался. К концу речи он воспалился, сказал, что убили офицеров сволочи, что зажгли красные огни и стреляли в воздух из трусости, что он презирает трусость и ничего не боится.
Ему долго не давали уйти – все говорили: «позвольте еще доложить» – основной лейтмотив: говорить на вы, относиться с большим уважением к матросу, дать ему большую свободу, на улицах разрешить курить и т. п. Когда, наконец, измученный Непенин вышел (команды, прощаясь, ответили дружно и вообще держали себя хорошо, стояли смирно), я услыхал, как кто-то говорил: «ну да! – ничего не исполнит что обещал!», я ухватил его за рукав – вокруг собралась кучка, я долго и упорно говорил им и – с каким трудом они меня поняли!!
На все – миллион ответов, один другого бестолковее.
О. А. Бессарабова, 4 марта
Вчера встретила на Мясницкой процессию трамвайных, может быть железнодорожных, кондукторов. С ними много простых женщин. Красные флаги. «Вставай, подымайся, рабочий народ!». Голоса бабьи – резкие, высокие, горловые – как частушки поют. В общем, стройном визге получилось что-то, имеющее свое право, но хочется, чтобы они поскорее добились бы своих прав и поскорее замолчали бы. Это надо не так разудало петь. Подошла к ним поближе, лица у всех серьезные, твердые, сосредоточенные. Идут в порядке, торжественно, как будто вроде молятся – как это ни странно сказать. Так могли бы молиться в средние века, если бы пришлось пением, коленками и грудью прогонять дьявола за черту города. Что-то грозное, бабье было в этих большею частью немолодых, женщинах. Ничего смешного в них не было. <…>
Вавочка на Тверской встретила небольшую процессию рабочих. На красном – белым: «Долой помещиков!», «Земля народу!». Демонстранты двух типов. Одни – суровые (это хорошие), другие – с лицами, какие могли бы быть у погромщиков и громил, пришедших в гостиную с твердым намерением бить зеркала и с убеждением, что ничего за это не будет. И впечатление от этой толпы рабочих совсем другое, чем от другой группы, несшей лозунги: «Долой войну» и что-то о земле тоже. У этих был вид фанатиков, верующих в свою правоту, право и требования и вообще как-то шире и идейнее. А в той толпе – «Долой помещиков», было что-то чрезвычайно конкретное и ничуть не дальше мечты об автомобиле, об этой шубе, об этой шапке, о женщине, о куске жизни. Стать буржуазией, а там хоть потоп. И были оттуда крики и окрики: «Шапки долой!». Этих приказаний не было прежде – шапки сами летели вверх, когда шли солдаты, когда несли: «Армия и народ!», или везли политических из тюрьмы. «Долой войну!» – выплывало при мне два раза, но толпа моментально рвала и мяла в клоки плакаты. Крики, гнев, свист: «Изменники! Предатели!»
И. А. Иванова, 4 марта
Кстати, о понятии рабочих о правлении, я сегодня от Николая Алексеевича слышала следующий рассказ. Дочь Палеолога (конюшенное ведомство) поехала в Думу проведать отца, задержанного там. Ее отвезли в Думу в автомобиле с рабочими и солдатами. Дорогой она разговорилась с рабочими и спросила их, чего же они хотят. «Мы хотим республику и Царя, мы Царя любим. Мы не хотим министров, а чтобы только была республика и Царь». Вот вам и понятие о правлении вообще. Это напоминает мне 1905 год, когда в Саратове крючники и толпа, ходившая по улицам с красным флагом, услыхавши, что в храмах больше не будут называть Государя «самодержавнейший», бросилась в храмы, говоря: «Вот послушаем, если не будут петь «самодержавнейший», то разнесем все и перебьем господ». Опять как бы не повторилась та же история в провинции. Ведь Петроград город не русский. Что-то скажет Русь? <…>
Пришла от всенощной также и Александра Ивановна, старая преданная экономка Панчулидзева, помнящая наш старый дом и прежнюю жизнь, – воспитанница покойной Марьи Ивановны, компаньонка покойной Елизаветы Филипповны Вигель. Пришла злая, в волнении, говорит – ушла из церкви, не могла молиться. Была у Св. Пантелеймона. Вся церковь наполнена народом, всё девками да студентами с красными лоскутами и бантами. Говорит: «Красные банты себе и в косы-то посадили, не глядели бы мои глаза. Стали петь – пропустили молитву за Царя. Так стало мне противно, что ушла из церкви. И хорошо сделал батюшка наш Царь, что отрекся и сына своего не
