— Стриг.
— На той скале, — кивнул тевтонец, — обитали они. «In petris manet et in praeruptis silicibus commoratur atque inaccessis rupibus, inde contemplatur escam et de longe oculi eius prospiciunt, pulli eius lambent sanguinem et ubicumque cadaver fuerit statim adest[222]»… Таковы были их «боги». И претендент на звание жреца, подчинившийся традиции, и в самом деле мог получить от них силу — сами знаете, какого свойства.
— Если возвращался живым.
— Верно. Я не знаю, как эти твари избирали достойного, по их меркам, кто мог войти в их дьявольское сообщество, но этого — они таковым сочли.
— И это безошибочно? Воистину гнездо стригов?
— Обиров, — поправил рыцарь, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: — Так я привык их звать.
— Предчувствую еще одну историю, — улыбнулся Курт, и тот повел печами:
— Такова наша жизнь — одна история тянет за собою другую и далее… Вам наскучило?
— Господь с вами, господин фон Зиккинген, мне давно не доводилось выслушивать столь занимательных повествований. Прошу вас, продолжайте.
— Это слово вошло в мой обиход от моего родича, оставившего подробные записи об одном происшествии — тот также состоял в ордене, и на его долю выпало участвовать в бою с монголами при Лигнице. Случилось так, что он был в малом разъезде в предгорьях Паннонии[223]. Тогда еще орден не получил нынешнего опыта в ведении боя, каков он в обычае язычников, тогда еще трудно было совладать с конными стрелками, с небольшими отрядами, нападающими исподтишка… Словом, не орденский разъезд преследовал монголов, а, как ни скверно это признавать, наоборот. Преследование продолжалось по лесу и протянулось до темноты. Драться среди деревьев монголы не привыкли или не любили, да и отдых был нужен всем; сложилось так, что братья ордена и они заняли позиции неподалеку друг от друга, не нападая, но и не позволяя противнику уйти, и устроились на ночевку. Когда же спустилась глубокая ночь, на орденский лагерь напали. Невиданные существа с пылающими глазами, бледные, как призраки; так же, как призраки, они появлялись и исчезали — нежданно и невидно. Сколько их было, никто не заметил, но успели уловить, что были они почти голые и без какого-либо оружия, однако двое братьев, не сумев оказать никакого сопротивления, были утащены ими в темноту. Прочие лишь слышали крики… А потом крики стали слышны и со стороны монгольского лагеря. До той минуты кое-кто из молодежи выказывал уверенность в том, что это именно они устроили этот ночной налет, но старики сказали сразу — нет. Дикари, но это — не в их повадках. И оказались правы. Спустя некоторое время монголы вышли из своего укрытия, попросившись под защиту братьев; наверное, они полагали, что рыцари в броне будут более надежным укрытием от тех тварей. Однако плохо было всем. Они нападали всю ночь, но вместе от них удалось отбиться — как выяснилось, они не любят света, не любят огня, и факелы в паре с мечами могли их отгонять. Утром орденский разъезд и отряд язычников разошлись подобру, дав клятву избегать друг друга в бою. Не знаю, была ли эта клятва исполнена… Одного (всего одного!) в ту ночь удалось убить. Когда пришло утро, стало различимо, каковы эти создания на вид. Голые, лысые, белые, точно те черви, что живут в глубоких кавернах, не видя солнца… «Обиры» — так называли их карпатские обитатели, когда мой родич, возвратившись из разъезда, попытался выяснить у местных, что это ему довелось повстречать. Так и я привык называть их. И когда мы услышали рассказ тех жемайтских дикарей, те из нас, кто читали записи или слышали эту историю в пересказе — те тотчас поняли, в чем дело. Мы решили уничтожить богопротивных тварей. Мы знали, что они боятся света, что на солнце их тела разлагаются и обугливаются, и было утро, когда мы подошли к тому утесу…
— И у вас получилось? — с нескрываемым удивлением уточнил Курт; тот качнул головой:
— Нет. Когда мы пришли, они были уже мертвы. Их было с десяток, тощих, как скелеты, и таких же лысых, голых и бледных — и все они были убиты. Я достаточно видел в своей жизни, чтобы утверждать с достоверностью: убиты они были голыми руками… Видимо, получив от них свое посвящение, жрец вернулся и сокрушил своих богов. Не могу сказать, почему, но это и не есть самое важное. Важно — что существо, причинившее нам столько напастей, покинуло свое родное племя, покинуло родные места; он ушел, исчез, а с ним вместе исчез без следа и наш брат. Мы так и не нашли ни его тела, ни хоть останков, ничего. Лишь его распятие было совершенно случайным образом обнаружено на полу пещеры этого жреца в куче отбросов. Мы пытались узнавать у всех и всё, что только было возможным, искали, спрашивали, выведывали…
— Сдается мне, господин фон Зиккинген, — предположил Курт, — я понимаю, к чему была эта история. Полагаете, что стриг, с которым мне пришлось иметь дело в Ульме — ваш жемайтский жрец… Тогда он сильно изменился. Стриг, которого мне довелось увидеть, весьма сносно говорил на благородном немецком, да и выглядел он вполне пристойно.
— С тех дней минуло два десятка лет, майстер инквизитор. Даже простому смертному за такое время стыдно было бы не перемениться и не вжиться в новый мир, не научиться новому.
— И, — предположил Курт, — как я понимаю, все эти годы орден не переставал искать его.
— Его, — кивнул фон Зиккинген. — И нашего пропавшего брата. Со временем мы сумели узнать что-то… — на миг тот запнулся, вздохнув, и договорил с усилием: — что-то невероятное и ужасное. Прошло уж более десяти лет, когда след привел нас в один из небольших городков у границы с Польшей, и на наши расспросы, на описание нашего исчезнувшего брата нам сказали — да, мы видели такого человека. И он не был старше, не выглядел взрослей описанного нами, он был таким же, как много лет назад. И прошло еще десять лет, а мы, когда удавалось напасть на след, то и дело обрывавшийся, слышали все то же — описание нашего брата по ордену и заверения в том, что он молод и здоров, как прежде.
— Надо полагать, сюда вас тоже вывел этот самый след?
— Да, майстер инквизитор. Когда до нас дошел слух о стриге в Ульме, я был послан сюда, чтобы узнать, имеем ли мы дело со старым знакомым. У нас было его описание, описание нашего брата, которого он привлек к себе…
— И вы ни словом не обмолвились нам, — с осторожной укоризной заметил Курт. — За все двадцать лет.
Фон Зиккинген вздохнул, тяжело упершись локтями в столешницу, и с видимым недовольством поджал губы, бросив на собеседника взгляд, граничащий почти со снисходительностью.
— Поймите меня правильно, майстер инквизитор, — не сразу ответил тевтонец, — когда началась эта история, Конгрегация пребывала… не в лучшем виде. Это первое. Даже когда усилиями многих достойных людей она приобрела достойный вид, даже и сейчас — мы не были уверены в том, что у вас хватит…
— … ума, — подсказал Курт; тот едва заметно улыбнулся:
— …опыта. Что хватит опыта, дабы должным образом отнестись к происходящему. Откровенно говоря, когда я услышал этим утром, что замок, наводненный обирами, сумели пройти и выжить, и даже отбить пленницу лишь вы и один из местных щеголей — я не поверил. Однако же, довольно лишь посмотреть на ваше лицо и бинты, которые вы пытаетесь скрыть под одеждой, чтобы понять: вы действительно побывали в бою. Но не знаю, является ли правдой и все прочее, мною слышанное, хотя кое-кто из местных солдат и утверждает, что видел обира лично…
— Они его видели, — подтвердил Курт. — Но ведь главное не в этом, господин фон Зиккинген, верно? Главное, что в эту историю оказался втянут один из вас. Вот почему мы до сих пор не знаем ничего. Вы узнали, что в городе инквизитор, и решили просто дождаться результатов моего дознания. Хотя, если б вы взяли на себя труд раскрыть полученную вами информацию, как это облегчило бы мне работу, скольких смертей, быть может, случилось бы избежать. Одно лишь его описание могло в корне изменить ситуацию.
— Я не могу высказать вам собственного мнения по этому поводу, майстер инквизитор. Не я решил так. Но не могу не согласиться с вами так же, как не могу не поддержать мнение капитула: это личное дело ордена. Мы не подданные германского Императора, пусть большинство из нас и немцы, и орден в обиходе именуем Немецким; мы не подлежим имперскому суду, а также образованиям, Императором созданным, а (не станем прикидываться друг перед другом) нынешняя Конгрегация — его детище. Это было нашим делом. Один из нас… один из нас оставил орден, свое служение, всю свою жизнь — и ушел с тварью. Стал одним из них. Это позорнейшая страница в орденской летописи.
Тевтонец умолк, опустив голову и глядя в стол, и Курт тоже не говорил ни слова, решая важную задачу, в которой надлежало постановить, следует ли раскрывать нежданному свидетелю одну из тайн следствия.
— Ответьте на один вопрос, — заговорил он, наконец. — Этот член вашего ордена, пропавший вместе со стригом — как его звали?
