Полковник достал из портсигара сигарету и бросил к ногам Егорина.
— Премного вам благодарен!.. Данке шон! — залебезил Егорин.
Немцы повернули к дому, а певец нагнулся за сигаретой. Кто-то пнул Егорина в зад. Он повернулся к обидчику, но тут же получил удар в ухо.
— За что вы, ребята?! Не тронь, кричать буду, — Егорин весь сжался, втянул голову в плечи и заслонил локтями лицо, ожидая ударов. Но здесь его больше не тронули.
— Это тебе, чтобы не курвился… Артист!
— Гляди, как взъершился!.. Видать, не впервой достается за такие дела…
Егорин побрел в людскую, трусливо озираясь… Ночью Егорина снова избили, накинув на голову чью-то шинель Он долго ходил с большим синяком под глазом.
Вскоре команду вернули в лагерь.
Вероятно, урок, преподанный Егорину, прошел для него даром. Через несколько дней он вызвался добровольно участвовать в экзекуции — двум военнопленным дали по двадцати пять гуммов. Егорин наносил удары старательно, явно выслуживаясь перед лагерным начальством. Он сам отсчитывал удары. После каждого взмаха резиновым шлангом на спине парня вспыхивали багровые полосы. Парень лежал на скамье, крепко стиснув зубы, и жмурился в ожидании следующего удара. Казалось, что это ожидание страшнее самого удара. А Егорин неторопливо считал:
— Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре…
Бледный, с бисером пота на исхудалом лице, парень сам встал со скамьи, натянул штаны и шагнул в строй. Здесь он покачнулся, но его поддержали товарищи.
Егорин жил в том же бараке, где Николай Занин. Ночью тайный военный трибунал судил предателя. Стояла такая темень, что нельзя было разглядеть руки, поднесенной к лицу. Все сидели на нарах, а председатель и два заседателя на табуретах возле стола. В дверях дежурил патруль. Было так тихо, что даже дыхание собравшихся людей казалось слишком громким. Председательствовал Николай Занин.
— Подсудимый Алексей Егорин здесь? — из темноты спросил он.
— Здесь.
Егорин стоял перед трибуналом, и двое держали его за руки. Эти двое чувствовали, как противно, по-собачьи, дрожит всем телом подсудимый.
— Пострадавшие здесь? — снова спросил Занин.
— Лежат в четвертом бараке, не могут подняться.
— Военный трибунал будет рассматривать дело в отсутствие пострадавших, — сказал Занин. — Товарищ обвинитель, доложите суть дела.
Послышался шорох, обвинитель шагнул в темноте и негромко заговорил.
— Подсудимый Алексей Егорин, — раздался голос, — запятнал свое имя позором предательства. Он, как презренный палач, поднял руку на своего товарища. Егорин Алексей стал пособником наших злейших врагов — фашистов.
Обвинитель добавил, что Егорину уже делали предупреждение, когда он один из всей команды вызвался петь для немцев. Пусть теперь трибунал скажет свое слово.
Голос у обвинителя был с хрипотцой, обладатель его, видно, напрягал силы, чтобы его было слышно во всем бараке. Но и без этого в темноте слышался каждый шорох.
Занин спросил:
— Подсудимый, вы признаете себя виновным?
— Бросьте вы, ребята, комедию играть… Поговорили — и будя. — Егорин все еще не принимал всерьез заседания трибунала.
— Подсудимый Егорин, отвечайте трибуналу — признаете ли вы себя виновным. — Голос Занина прозвучал резко и сухо.
— Ну признаю, признаю… Не я, так другой кто стал бы бить, раз назначено… Я старался легонечко…
— Есть желающие защитить подсудимого? — Занин помолчал.
Желающих не было. Откуда-то с верхних нар послышался голос:
— Вопрос можно?
— Можно, если по существу…
— Конечно, по существу… Егорин, ты первый раз провинился перед советским народом?
— Ей-богу, ребята, впервой!.. Винюсь я перед вами! — голос у Егорина был робкий, молящий.
— А ты в Славутском лагере был? — Это спросил опять тот же голос с верхних нар.
— Как же, в Славуте был и во Владимир-Волынском был…
— А ты забыл, как в Славуте такими же делами занимался?.. У людей до сих пор твои рубцы… У, нечисть!..
— Винюся я, товарищи!.. По своему неразумению делал…
Егорин грохнулся на колени. Его снова подняли. Из разных концов барака раздались суровые голоса:
— Гусь тебе товарищ иль Гитлер!
— Ишь ты, овечкой прикинулся!
— Выноси приговор, трибунал! Хватит с ним цацкаться!
— Если вопросов нет, разрешите мне сказать несколько слов, товарищи, — заговорил Занин. — Сейчас военный трибунал вынесет свой приговор. Он будет суров, потому что живем мы с вами, товарищи, в суровое время…
Николаю Занину вдруг захотелось сказать очень много своим товарищам по несчастью, по плену, людям, которых он сейчас не видел, но которые жадно ловили каждое его слово. Ему захотелось сказать о долге советского человека, об ответственности перед народом и семьями, перед партией, членом которой он оставался, хотя у него, как и у многих, не было теперь партийного билета. В душе Николая поднималась такая ярость к этому мозгляку, лишенному совести, чести советского человека…
— Как ни горько признать всем нам, — говорил он, — плен это не доблесть, не подвиг… Плен — позор для солдата, для воина Красной Армии. — Николай остановился, словно в раздумье, и добавил: — Позор или несчастье… в любом случае это большая трагедия. Это говорю вам я, такой же пленный, как и все сидящие здесь… И главное теперь в том, как смыть наш позор, как сохранить достоинство советского гражданина. Только борьбой, стойкостью, верой в близкое избавление должны быть наполнены наши дни в плену. Чтобы открыто и честно могли мы посмотреть в глаза народу, своим отцам, детям, женам и матерям… Тут перед нами стоит предатель. Нет ничего отвратнее, грязнее его преступления. Мы сами вынесем ему приговор именем советского народа. Так будет с каждым, кто нарушит долг и в своей подлости станет пособником врага… Здесь, в фашистском шталаге, в окружении врагов, мы судим предателя своим судом, по своим законам, и в этом, товарищи, наша сила!.. Сейчас трибунал объявит свой приговор.
Николай обратился сначала к одному, потом к другому члену трибунала.
— Смерть, — сказал первый.
— Смерть, — ответил другой.
Занин сказал в темноту:
— Именем закона военный трибунал приговаривает предателя Алексея Егорина к смерти…
Наутро Алексея Егорина нашли мертвым под нарами… Суровы законы военного времени…
В шталаге несколько раз бывали побеги. Иногда беглецам удавалось скрыться. Во всяком случае, их дальнейшая судьба была неизвестна. Но часто избитых, истерзанных беглецов привозили обратно, и они стояли на жаре до вечера, повернутые лицом к стене, пока их не уводили на виселицу. Если бежавшего убивали на месте, труп его привозили в лагерь для устрашения пленных, для подтверждения незыблемого факта — побег из лагеря равносилен смерти. Порой, когда побег удавался, эсэсовцы шли на обман — выставляли у ворот какой-то труп и утверждали, что это тот, кто пытался бежать из лагеря. Но побеги военнопленных все-таки не прекращались.
Николаю Занину с его группой пришлось бежать раньше намеченного срока. Потому и бежали лишь впятером.
В то время бои шли где-то за Витебском, но лагерь военнопленных уже готовили к эвакуации. Первым узнал об этом писарь из канцелярии и в тот же вечер рассказал по секрету другим. Пленных собираются гнать пешком в Германию. Ясно, что убежать с этапа будет почти невозможно.
Утром следующего дня посылали машину за дровами для кухни, лесосека находилась недалеко от лагеря. Бежать оттуда тоже не просто. Рассчитывали лишь на машину.
С шофером и солдатом-эсэсовцем справились легко. Убитых бросили в кусты, водителя облачили в немецкую одежду, и машина на полном ходу пошла к словацкой границе. Поляки батраки из имения фон Шернера рассказывали, что в горах, в Моравских Бескидах, есть словацкие партизаны. Они знали даже название отряда — «Чапаев».
Ехали по направлению к имению Шернера, по знакомой роге. Но часа через полтора машину пришлось оставить — вышел бензин. На горизонте поднимались хребты невысоких ор. Беглецы столкнули грузовик под откос, сошли с дороги и глухой тропой поднялись в горы. Их было пятеро, и на всех одна винтовка да пятнадцать патронов…
2
Казалось бы — что еще надо этому русскому!.. Он не так уж много работал в пуговичной мастерской и каждое утро получал свою кружку кофе. Конечно, кофе не настоящий, но разве в лагерях пленных поили натуральным кофе?.. Просто Андрей оказался неблагодарным, как все остарбейтеры…
Господин Мюллер чувствовал себя чуть не благодетелем Андрея. И вот русский подвел его, сбежал из пуговичной мастерской… Вечером он прибирал в мастерской, а наутро его не оказалось ни в каморке, ни во дворе. Пропал, будто в воду канул.
Мюллер ждал до вечера, потом до утра следующего дня и наконец вынужден был заявить в полицию. Хорошо, что вовремя это сделал. Иначе Мюллеру не миновать бы больших неприятностей…
