закончил он, уминая табак в трубке.
...В лампе выгорал керосин, и Дашутка с теткой Пелагеей заторопились стлать постели. Дашутка словно на крыльях перелетала из горницы в спальню, из спальни в кухню, тащила то дерюжку, то подушку и распоряжалась:
Дедушка, ты на моей постели ляжешь, в чулане. Ребятам я на погребице настелю.
А то нешто! — недовольно ответил Акимка.— Мы в фургоне на дворе ляжем.
Это ты опять всю ночь шастать будешь? — Дашутка остановилась, взбивая кулаками небольшую подушку.
Акимка молча отобрал у нее подушку и, кивнув мне и Сереге, пошел из дому.
У фургона Дашутка выхватила подушку и, в одно мгновение взобравшись в короб, приказала натаскать с погребицы осоки.
Это ж прямушки наказание! — не то жаловалась, не то бранилась она, расшвыривая осоку "по фургону.— Ничем на него не угодишь. Все не так да не по его. Иной раз ходишь,' ходишь возле, говоришь, говоришь: «Акимка, Акимка», а он, вроде глухой, стоит, глаза лупит да носом своим горбатым шевелит.
А ты, девка, ох и таранта! — рассмеялся Серега.— У тебя сколько же языков во рту?
Дашутка замолчала, подбила осоку в изголовье, спрыгнула с фургона и ушла, не взглянув на нас.
Ух ты!.. Похоже, я ее обидел, а? — растерянно глядел ей вслед Серега.
Ложись уж,— недовольно бросил Акимка, взбираясь в фургон. А когда стянул с себя сапоги, глянул на Серегу, сказал:— У тебя язык-то тоже безмерный, должно. Дашутка — девчонка добрая, и ты ее...
—Да я чего, я ничего,— виновато откликнулся Серега. Акимка отмахнулся, повалился на осоку, устало протянул:
—Ой, как я нынче спать буду! Народу у нас много. Ух, и хорошо, когда много!..— Он потянулся и, закинув руки за голову, мгновенно уснул.
Серега повздыхал, покряхтел и тоже утих.
А меня будто что-то тревожит. Не спится. Смотрю, как месяц, краснея, заваливается за крышу соседнего дома, как мигают звезды, и временами мне кажется, что мы еще едем по степи. От частой позевоты саднит в горле, ломит за ушами. Ноги, руки и весь я окован сладкой дремой, а уснуть не могу. Акимка с Серегой будто взялись перехрапеть друг друга, перебормотать во сне. А я лежу и жду, когда месяц зайдет за крышу. Дождался. Закрыл глаза и вдруг ясно ощутил, что во дворе кто-то есть. Не вижу, но хорошо слышу, как этот «кто-то», мягко ступая, идет совсем близко возле меня. Вскочить, спросить «кто» неудобно, да и Акимку с Серегой тревожить не хочется: они так славно спят. Лежу, вслушиваясь и всматриваясь в темноту. И вот где-то в вышине будто что-то хрустнуло. Приподнялся, глянул: по гребню стены чуть приметно кто-то двигается. Небо над стенкой серое, а то, что движется, черное. Не сразу разобрал, что на стене человек и сидит он, как на лошади, верхом. Посидит, посидит и двинется. Вот он уже почти у самой крыши, а вот под его р>кой, как сухая щепа, захрустел камыш. Вот что-то скрежет-нуло, заискрило, появился синеватый огонек. Я понял: человек на стене собирается поджечь крышу.
В мгновение я спрыгнул с фургона, оказался у стены и схватил человека за ногу. Он словно икнул, рванулся, но я повис на его ноге. Сдавленно взвизгнув, он чем-то ожег меня по плечу и, еще раз рванувшись, перевалился через стену. В руках у меня остался валенок. А во взворошенной кромке крыши, искрясь, заскакали оранжевые языки пламени. Отшвырнув валенок, я бросился к фургону, растолкал Серегу и Акимку и помчался к дому. Колотил в дверь кулаками и коленками, кричал:
— Вставайте!..
Вместо двери распахнулось окно, и Максим Петрович спокойно попросил:
—Роман, сбрось цепку. Нас вроде заперли.
Цепка оказалась не только накинутой, но и прикрученной проволокой. Пока я откручивал ее, Максим Петрович выбрался в окно, а во двор с бранью и с испуганными криками сбегались люди.
Наконец цепка сброшена. Распахнув дверь, я крикнул в сени:
—Выходите! Горим!..— и побежал.
Весь двор в багровых отсветах. Полуодетые мужики и бабы мечутся, ахают, бранятся. А Серега с Акимкой — на крыше среди искрящегося дыма и языков пламени. С ними высокий длиннорукий дядька. Они, взмахивая чем-то широким, накрывают косяки пламени и притаптывают их ногами. Дядька густым, перекатывающимся басом выкрикивает:
—Воды надо, воды!
—А ну-ка, сынок,— тихо сказал дедушка и подхватил меня под локти.— Ну-ка, мне на плечо да живо на крышу. Я воду тебе подавать буду.
Воды потребовалось немного. Мне даже не верилось, что пожар уже затушен и дедушка кричит из темноты:
—Роман, чего же ты? Спускайся!
Я бы и рад спуститься, да чуть шевельнусь — в плече такая боль, хоть кричи...
—Ты ай повредился? — тревожно спрашивает он. Кое-как сползаю с крыши ему на руки, а он словно чувствует, что мне не по себе, спрашивает:
Какая с тобой беда?
Да ничего, пройдет. Ударил он меня чем-то...
Кто?
Да тот, что поджигал...
При трех каганцах Максим Петрович осматривает мое плечо, заливает йодом и приказывает:
—В случае сильной боли кричи. Кричать стесняешься — зубами скрипи. А страшного ничего нет. Вскользь удар-то пришелся, кожицу содрал. Ничего, заживет.
Тетка Пелагея рвала простыню на ленты, вешала их через плечо Максиму Петровичу, растерянно бормотала:
—Беда-то какая! Беда-то!..
В дверь заглянула курносая девушка, швырнула через порог валенок, протараторила:
—Должно, кто-сь на пожаре потерял. Отдайте.
—Отдадим,—откликнулся Максим Петрович, перевязывая мне плечо.
Не слыша боли, я смотрю на валенок. Серый, осоюженный по носку и заднику желтой кожей, он валялся на полу, а у меня было такое ощущение, будто я держу его в руках и в нем дергается, ворочается нога поджигателя. Говорю Максиму Петровичу, чей это валенок. Он смотрит на меня и с усмешкой отвечает:
—Ну что ж, разберемся. Не найдется хозяин, твоя правда. А сейчас давай-ка, Ромашка, спать. Даша, ну-ка, дочка, сообрази, где нам его уложить.
Дашутка словно и не ложилась. Такая же, как и утром, ладная, гибкая, с аккуратно заплетенной косой, она встряхнула фартуком, торопливо ответила:
А я ему, дядя Максим, в чулане постелю. Ладно?
Ладно.
Что настелила мне Дашутка, не знаю, только я лег во что-то прохладное и мягкое. Сладостный покой охватил меня в одно мгновение.
29
В тишине будто издалека плывет, раскачиваясь, ласковая, баюкающая песня:
Как задумал комарик жениться На веселой вдове стрекозушке, Она ни прясть, ни ткать не умеет, Ни шить, ни мыть не горазда. Полетел комар с горя
