class="p1">Слушая их, смотрю, как Дашутка смахивает со стола в блюдо арбузные и дынные корки, а в голове все то же: «Если Макарыч выехал вчера утром, то завтра еще не приедет. От Балакова до Осиновки сто двадцать верст».
Максим Петрович взял Акимку за плечо и, потряхивая, глуховато сказал:
—Нынче я, сынок, сам себя сторожу. Дела у меня важные, до утра сидеть буду.
Акимка поднял на него глаза, спросил:
—Чего делать станешь?
—Есть дело, сынок. Поручили мне товарищи бумагу важную составить.
Акимка внимательно посмотрел на отца, спросил:
Про Сагуяна, что ли?
И про него тоже,— ответил Максим Петрович.
—Раз поручили, составляй,— согласился Акимка и первым покинул горницу.
За ним, по-стариковски кряхтя, поднялся Серега. Дашутка исчезла тихо и незаметно. Я было тоже поднялся, но Максим Петрович, задержав меня, весело спросил:
—Ты как, Роман, почерка своего не попортил? Красиво писать не разучился?
Я сказал, что не знаю, но что если постараюсь, то напишу хорошо.
—Тогда пойдем. Поможешь мне в одном деле.
Он привел меня в кухню, завесил окно и зажег лампу. Потом усадил за стол, вытащил из-под печи плоский полированный ящик, а из него — три флакона, залитых красным сургучом, лист плотной желтоватой бумаги и, подмигнув, сказал:
—Писать будешь.— Он вынул из кармана гимнастерки несколько листочков и разложил их передо мной.— Вот с них пиши. Прочитай сначала раза два, а затем уж...
Я читал:
ВОЗЗВАНИЕ
К трудящимся крестьянам села Осиповки!
Завтра по колокольному звону вы соберетесь на сходку и вас вместе с нами обвинят в самовольном захвате казенных сенокосных угодий. Кучка наших богачей обратилась с жалобой на нас к Временному правительству, а оно распорядилось покошенное сено изъять для нужд фронта, а зачинщиков захвата сенокосов, принадлежащих казне и арендующих у нее гражданам, подвергнуть штрафу.
За что же боролся трудовой народ, свергая царское самодержавие? Ужели за то, чтобы страдать от бесправия при Временном правительстве, для обмана народа назвавшем себя революционным? Нет! Это правительство не революционное! В нем засели те же помещики и капиталисты. Им нет дела до нужд рабочих и крестьян. В правительстве вместе с буржуазными дельцами засели эсеры и меньшевики, поддерживающие кровавый разбойничий капитализм и войну!
Мы, большевики, говорим:
—Долой Временное правительство!
Все, как один, поднимайтесь на борьбу за власть Советов рабочих и крестьян! Только эта наша трудовая власть передаст земли, казенные и помещичьи, крестьянам, фабрики и заводы — рабочим!
Осиновский комитет Российской социалистической демократической рабочей партии (большевиков).
Когда я дважды прочитал воззвание и вскинул глаза на Максима Петровича, он, осторожно пододвигая ко мне пузатенький пузырек с чернилами, попросил:
—Ты с ними поаккуратнее, Ромашка. Чернила особые, и достать их невозможно...
Пока я переписывал, он возился с ящичком, устанавливая его на лавке и протирая в нем маслянистую поверхность. У этого ящичка трудное название — шапирограф. В горкин-ском торговом заведении их было два. На них размножали квитанции, выдаваемые при закупке у мужиков хлеба и скота.
Мне не раз приходилось расчерчивать и писать заготовки для этих квитанций.
Понимая, что эта заготовка особого рода, я переписывал, внимательно присматриваясь к каждой букве и знаку. Слышал, как за моей спиной, останавливаясь, легонько покашливает Максим Петрович, но оглянуться не решался. Вдруг да он скажет, что плохо переписываю? И только когда кончил писать, осмелился спросить, хорошо ли у меня получилось.
Максим Петрович крякнул и, сморщив переносье в точности, как Акимка, сказал:
—Хорошо, Ромашка! Не написал, а вышил. Ты уж прости меня. Уморился, поди? Спасибо! Давай-ка теперь, брат, спать. Спать, спать, и больше никаких!..
33
Уснул я под едва уловимый шелест бумаги, доносившийся из кухни, а проснулся от глуховатого гула за стеной. Он возникал, но через некоторое время затихал, пересиливаемый тишиной. Однажды его прервал затяжной кашель, а в сени кто-то выбежал и загремел кружкой в ведре с водой. Я торопливо оделся и вышел из чулана. Гудение определилось. Это, перекатываясь, рокотал слегка застуженный бас Михаила Ивановича. Я заглянул в горницу. Михаил Иванович сидел у стола и, передвигая по краю столешницы медную кружку, говорил. За столом у стены сидел Акимка. Не мигая, он смотрел на Михаила Ивановича. У окошка на скамейке дедушка дымил трубкой. А Серега пристроился на корточках на полу, опершись спиной о стену, и, как Акимка, таращил глаза. Рассказывая, Михаил Иванович иногда покашливал в кулак, а иногда хлопал рукой по острому колену, будто чему-то удивлялся.
—Понимаешь ты, какое дело... Коридорище в госпитале не меньше десятины, и солдат в нем, как на толкучке. На. подоконник, значит, то один говорун вскочит, то другой. Тот Временное правительство из души в душу кроет, а другой в защиту его кричит. Ух и понаслушался я там, батюшки светы! И кадеты^ ораторничали, и эсеры, и меньшевики. Однова сам Керенский в госпиталь приехал. «Революция, кричит, в опасности! Не победим немцев — гибель свободе и равенству!»— Михаил Иванович закашлялся и, отпив из кружки, провел рукавом по лбу.— Сильно говорил, ажник голос у него вздрагивал. Ему кричат: «Как с землей поступать правительство думает? Кому землю передаст?» А он руки к груди и вроде уговаривает: «Землей мы распорядимся, дело несложное, а главное, надо спасти революцию». Ну, ему в ответ один солдат гаркнул: «Не спасешь ты революцию со своими министрами! Кто они у тебя?» И кулаком как грохнет! «Все они до единого капиталисты и за войну, потому как от войны им прямая пожива. Не спасать они революцию хотят, а погубить. Вон большевики прямо говорят: войны хватит, навоевались по самое горло. И подавай нам не временную власть, а постоянную, чтобы в ней наш брат рабочий с крестьянином сидел. Большевики все враз прояснят —и земельный вопрос, и рабочий. Их требование ясное: землю — крестьянам, фабрики— рабочим, а войну — к лешему! Мир, и все!» Ох и качали же этого солдата! Керенского-то и проводить забыли.
Михаил Иванович, вынув кисет, принялся свертывать цигарку. Прокашлявшись, усмехнулся:
—В наказание, что ли? Жара стоит, а я простыть умудрился.— Прикурил от дедушкиной трубки, весело воскликнул:— Или еще такое приключение... Зиму-зимскую в госпитале вылежал. Не заживает рука, и баста! Ношу ее по всему госпиталю в проволочной клетке, как дитя пестую. Ну ладно, зима кончилась. Весна. И вот тебе пасха. В первый день из госпиталя только питерских жителей в город выпустили, а на второй день, как раз третьего апреля, всем походить по Питеру разрешили. Собрался я, руку под шинель упрятал и выхожу на улицу.
