В какой-то степени Александр II сам усугубил ситуацию, нанеся сокрушительный удар по единству царской семьи: заключил морганатический (не династический) брак с княжной Екатериной Долгорукой. Еще в 1875 году, при жизни императрицы Марии Александровны, он вступил в любовную связь с юной Катенькой, которую знал с ее детских лет. У них родилось трое детей. И когда законная жена-императрица тихо угасала в одиночестве в Зимнем дворце, император подолгу жил со второй семьей в Царском Селе. Вот как об этом пишет в мае 1880 года великий князь Константин в дневнике:
Государь переехал… в Царское Село, к великому соблазну многих верноподданных – императрица лежит здесь, нет и речи о ее переезде. Находят неудобным, что когда ей немного остается жить, царь переезжает. Мы стараемся приискивать этому благовидные причины. К сожалению, неблаговидных более, чем благовидных.
Как могли относиться к этому окружающие? Придворные, конечно, в душе царя осуждали, но вслух высказать свое осуждение не смели. А вот наследник престола, цесаревич Александр Александрович, обиду на отца затаил, не мог простить, что тот предал мать. Полный же разлад в семье наступил, когда всего через полтора месяца после смерти жены Александр II тайно вступил в законный брак со своей многолетней возлюбленной, которая получила титул княгини Юрьевской и стала жить вместе с императором и их общими детьми в Зимнем дворце.
После покушения на жизнь государя в 1879 году, на второй день Пасхи, «когда он, по обыкновению, гулял неподалеку от Зимнего дворца», а потом и в Москве, Александр II и цесаревич стали ездить по столице в окружении нескольких казаков в блиндированной, то есть обитой стальными листами, карете – в целях безопасности. Выделить для себя конвой потребовали и почти все великие князья, а также министры двора. Великий же князь Константин по-прежнему оставался человеком довольно беспечным. Он продолжал ходить в одиночестве пешком по улицам притихшего под напором террористов Санкт-Петербурга, да еще в мундире флигель-адъютанта. Видимо, мысль о том, что он может стать жертвой очередного покушения, ему просто не приходила в голову. Для него гораздо важнее было внутреннее «я», постоянная, напряженная работа души. Это удел личностей возвышенных, духовных.
Однако не замечать происходящих событий он, конечно, не мог. В январе 1880 года он записал в дневнике:
Говорят, ночью у Зимнего дворца нашли подозрительного человека. На нем было шесть револьверов, он признался, что получил поручение проникнуть во дворец. Говорят, что он помешан…
Все это не было, к сожалению, пустыми домыслами. Одного злоумышленника схватили, но дело его продолжил другой. 5 февраля на Салтыковской лестнице Зимнего дворца прогремел взрыв, организованный работавшим здесь столяром Степаном Халтуриным. Это было пятое по счету покушение на государя. Как раз в этот момент он вместе с цесаревичем, братом императрицы принцем Александром Гессенским, великими князьями Владимиром, Алексеем, Сергеем и Павлом подходил к дверям, ведущим в столовую. Страшный удар сотряс стены и пол, близлежащие комнаты заполнились дымом и смрадом.
Сначала никто из присутствующих не понял, в чем дело. Думали, что люстра сорвалась с крюка и упала на пол. Но через несколько минут ситуация прояснилась. В караульном помещении, находившемся под столовой, в результате взрыва было убито десять человек дворцовой охраны, сорок четыре солдата ранено.
Как это ни покажется странным, «государь остался совершенно спокоен, сел обедать, а вечером играл, как всегда, в карты». Великий князь Константин не высказывает в дневнике возмущения таким равнодушием самодержца к разыгравшейся чуть ли не на его глазах трагедии, он лишь беспристрастно фиксирует спокойствие Александра. Пройдет пятнадцать лет, и, увидев такое же отношение Николая II к Ходынской катастрофе, он будет гораздо более резок и категоричен в оценке поведения императора.
А пока… По Санкт-Петербургу поползли слухи – один страшнее другого: на очереди взрыв Исаакиевского собора, город останется без водоснабжения, террористы хотят уничтожить всех Романовых… Находились и такие, кто готов был возложить вину за случившееся на отца Константина – великого князя Константина Николаевича. Говорили, что «этот демократ» знал о готовящемся на государя покушении и специально уехал в Кронштадт, чтобы при поддержке верных ему флотских офицеров объявить себя после гибели старшего брата императором.
8 февраля в Финляндском полку состоялись похороны погибших. Как свидетельствует в дневнике великий князь, десять гробов стояли в полковой церкви. Сам Константин, как и многие граждане страны, был глубоко потрясен всем случившимся. Из глубины его чистого сердца вырываются полные горечи слова:
День 5 февраля никогда не изгладится в моей памяти, он останется черным пятном в истории России.
Вскоре после разыгравшейся в Зимнем дворце трагедии вышел указ императора об учреждении Верховной распорядительной комиссии по охране государственного и общественного спокойствия, которую возглавил граф М. Лорис-Меликов, прозванный вскоре «бархатным диктатором». Одновременно с одним назначением он получил и другое – стал столичным генерал-губернатором. Буквально в течение нескольких дней была ужесточена цензура, под запретом оказалось большинство публичных собраний, огромные средства выделялись из казны на охрану императора и политический сыск. Как грибы после дождя стали появляться монархические организации, созданные для борьбы с нигилистами. На террор самодержавие ответило «подавлением крамолы». Даже известный в ту пору спирит Ридигер не остался в стороне – предложил правительству с помощью оккультных наук уничтожить революционеров.
Неделя прошла со времени ужасного взрыва, а петербургские жители, по признанию великого князя Константина, «…нимало не успокоились, паника та же, все ошалели, окончательно потеряли голову, а нелепых слухов распускают более, чем когда-либо».
И все же, как убежден Константин, страшны не столько сами покушения, которые при желании можно предотвратить, «страшно общее беспомощное состояние, страшна неизвестность борьбы с невидимым неприятелем». А ведь он прав, этот наблюдательный, тонко чувствующий молодой человек! Именно страх перед невидимым неприятелем и вызвал озлобление общества. А с этим страшным явлением не под силу было справиться даже всем службам, стоявшим в стране на страже порядка.
Даже крупный государственный чиновник, обер-прокурор святейшего синода Константин Победоносцев в начале 1881 года пишет «крамолу» в одном из частных писем:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
