— Он умрет лишь в абсолютной свободе, — печально говорит усталый Леонардо.
В конце-концов, наша добыча ушла от нас и мы потеряли ее след — значит, наша охота закончилась удачно. Пора возвращаться в ванну, чтобы смыть с себя пыль, кукурузные чешуйки и репейник. Как я уже заметила, Леонардо не слишком-то озабочен собственной чистотой. Он радуется как дитя, сидя на своей стороне ванны и демонстрируя, как силы поверхностного натяжения создают на воде нечто, похожее на кожу. Милый, очаровательный, немолодой уже человек, абсолютно не интересующийся вопросом гигиены собственного тела.
Весьма красивый немолодой человек. Сидя с ним в ванне, я вполне могу представить, как мы с ним занимаемся любовью, поднимая волны и брызгаясь, — как в фильме «Отныне и во веки веков». Ревущая вода, сплетение тел и выплеск его желания в меня. Но тут меня посещает мысль: не будет ли слишком негигиенично заниматься любовью в той воде, в которой ты уже принял ванну? Не то же ли это самое, как пописать в море, в котором купаешься? Эти размышления с громким плеском вталкивают меня обратно в реальность, и, оглянувшись вокруг, я обнаруживаю, что вода, в которой я лежу, помутнела от грязи. Мне едва удается рассмотреть в ней собственные ноги. Их будто обмакнули в отвратительную буро-зеленую жижу. Миллионы частичек грязи плавают в воде, словно черные звезды. Проблема все та же — понимаю я. Убираясь в доме, я пачкаюсь. Ванна очищает меня и пачкается сама. Тогда я снова чищу ванну. Вот только кто отчистит чистящее средство? А кто найдет чистящее средство для очистителя чистящего средства? Как будто пытаешься разлепить склеившийся скотч одной рукой. Об этом можно думать бесконечно, но мне и без того есть чем заняться. Я порываюсь вылезти из ванны, но Леонардо удерживает меня: он хочет, чтобы мы посидели в ванне до тех пор, пока из нее не вытечет вся вода.
Теперь мы лежим бок о бок, головой к кранам и сливному отверстию; наша близость абсолютно бесстрастна: все внимание Леонардо приковано к сливу. Сначала вода над ним начинает закручиваться ровной горизонтальной спиралью. Затем на поверхности появляется чуть заметное углубление; оно растет вниз, вода закручивается все стремительнее, и вот над сливным отверстием уже кружится полноценный водоворот, конус которого с каждой секундой все приближается ко дну. Леонардо непременно нужно выяснить, почему вода обязательно закручивается в спираль, почему не льется в сливное отверстие по кратчайшему пути — отвесно? А еще — почему спираль закручена против часовой стрелки. Я пытаюсь торопливо рассказать ему о том, что если она закручивается против часовой стрелки здесь, то где-нибудь в Новой Зеландии она всегда будет скручиваться в другую сторону. Я не намерена больше ни минуты оставаться в этой грязной ванне. Но Леонардо с сомнением качает головой и энергично крутит в воде пальцем; как раз там, где колеблется воронка, он закручивает ее в обратную сторону — по часовой стрелке. Он убирает палец, и я с удивлением обнаруживаю, что спираль водоворота преспокойно крутится в новом направлении. Вот уж действительно — сегодня у меня день сюрпризов и открытий!
На дальнейшие эксперименты нет времени. Жерло сливного отверстия вот-вот издаст последний всхлип и, рыгнув, затихнет, и я чувствую себя весьма неуютно, сидя в остывающей ванне на слое оставшейся после мытья грязи. Последние капли утекают в трубу под пристальным, изучающим взглядом Леонардо да Винчи. Он, как и я, умеет находить удивительное в самых обыденных вещах и явлениях. Ничего не принимать на веру — вот источник его — и моей — гениальности. Доверительным тоном, Леонардо начинает рассказывать о том, где он черпает вдохновение для своих знаменитых фресок. Ему нравится рассматривать стены — покрытые пятнами или сложенные из разноцветных камней, и если нужно придумать какую-то новую сцену, он ищет в пятнах сходство с бесчисленным количеством пейзажей, украшенных холмами, реками, скалами, деревьями, полями и долинами самых разных форм и контуров. К ним добавляются картины сражений, правдоподобные силуэты каких-то незнакомых людей, выражение чьих — то лиц, какие-то одежды и бесконечное множество разных предметов. Воображению художника остается только воспроизвести их в более совершенном виде.
Непознанное, говорит он, заставляет ум делать открытия, работать с максимальной нагрузкой. И я не должна обижаться, обращается он ко мне, если ему вдруг захочется, чтобы я отвлеклась от своих дел и занялась чем-нибудь, на первый взгляд, абсолютно бесполезным: разглядыванием пятен на стенах, хлопьев пепла в камине, облаков, грязных луж или чего-то подобного. В этих пустяках, уверен он, я обнаружу совершенно новые истины и открытия. Теперь он требует, чтобы я присмотрелась к пятну на стене за его головой. Бесполезно протестовать, пытаться доказать ему, что эта практика мне давно знакома… Леонардо улыбается, но не уступает. Я должна немедленно этим заняться.
Я устремляю взгляд на стену, и тут меня охватывает паника: оказывается, я смотрю на стену сквозь Леонардо. Его улыбка — не что иное, как трещина в штукатурке (там, где раньше был арктический ландшафт). Его редкие, торчащие во все стороны седые волосы — всего лишь сеть белых прожилок на зеленом фоне стены. Но источник моего страха кроется не в этом: оказавшись в ванне одна, я с ужасом понимаю, что тонкие белесые прожилки на стене, на которые неотрывно устремлен мой взгляд, представляют собой колонии белой плесени; выше, под оконной рамой, я замечаю пятно черного грибка и наконец, посреди всего этого вижу Мукора. Склизкий комок зыбится и шипит.
Мукор. А вот и я. Как видишь, мы снова встретились. Сама виновата, я не смог больше сдерживаться. Ты меня так возбудила там, в холле. Ну, давай же: добавь воды в ванну, и я спущусь к тебе, сольюсь с тобой.
Я с ужасом мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение. Несомненно, у Мукора есть на уме своя чудовищная версия эпизода из «Отныне и во веки веков». Пока вокруг нас будет рассыпаться пеной и брызгами прибой, чудовище посеет во мне свои споры. Его семя проникнет в мое чрево, мое тело станет местом жизни и бесконечного размножения его бесчисленного потомства — отростков, ответвлений, отпочкований. Паразитируя во мне, они будут расти и расти до тех пор, пока мое прекрасное ныне тело не станет походить на шампиньонную ферму.
Я вскрикиваю.
Мукор тянет ко мне свои волокнистые щупальца и продолжает шипеть:
Мукор. Вот что бывает с теми, у кого грязные мысли.
Я. Откуда тебе это знать? Ты же бесполое создание!
Мукор. (вкрадчиво). Как раз наоборот: я — тварь двуполая. Истинный бисексуал. Микология — наука о грибах — есть всего лишь отрасль демонологии. Каждый чертенок, каждый дьявольски крохотный грибок бисексуален. Он — инкуб, когда ему хочется… э-э… инкубировать, и суккуб — дьявол в женском обличье, — когда ему требуется… ну скажем, суккубировать.
Мысль об инкубировании заставляет его экзоспоры напрягаться и стоять торчком от вожделения.
Я. Тебе меня не достать. Ты — на стене, далеко от меня.
Мукор. Вполне возможно. Но этого и не требуется. Ведь ты сама можешь прийти ко мне. И ты это сделаешь: не сейчас, так в другой раз. Твой страх перед обыденностью и скукой делает тебя уязвимой для нас. В данный момент я тебе не нравлюсь, но ты не в силах избавиться от меня. Волей — неволей ты придешь ко мне, чтобы познать меня. Со временем мысль о том, чтобы выносить в себе мои споры, покажется тебе даже привлекательной. Мы подберемся к тебе через твои же неизменные пятна.
При слове «пятна» я вновь вскрикиваю, выскакиваю из ванны и, не вытираясь, бегу прочь — к лестнице, вниз по ступенькам, в гостиную… О Господи! Куда бежать? Кого молить о помощи?
Глава 8
Мокрая и голая, я вбегаю в гостиную и падаю на колени, умоляюще глядя на картину, висящую над камином. Какое спокойствие! И какая чистота! Как любое истинное произведение искусства, эта картина проливает живительный бальзам на мою истерзанную душу. Глаза тонут, взгляд приятно отдыхает, легко скользя по перспективе сменяющих друг друга черно-белого паркета. Не знаю, как оценивают живопись искусствоведы, но уверена, что большинство обычных людей смотрят на картины так же, как я. Мне нравится представлять себе, как я вхожу в картину. И не важно, о какой картине идет речь: будь то сцена уборки урожая в Англии, или шумный пир где-нибудь в венецианском палаццо, или скопление розовых пятнышек и лиловых продолговатых предметов. Мне нравится представлять себя внутри картины, и, если мне там легко и уютно, я считаю, что картина удалась. Интересно также попытаться заглянуть за раму, посмотреть, что там за углом, за этим искусственным горизонтом, ограничивающим зрителю обзор. Готова поклясться, что, несмотря на всю многозначительную болтовню на тему «формальной и идеологической базы феминистского искусства», все мои подруги оценивают живопись точно так же, как и я, только они ни за что не осмелятся признаться в этом. В этом отношении общество, в котором я вынуждена жить, очень лицемерно. Слишком много тем строго табуировано. Сегодняшнее утро — отличный тому пример. Какой-нибудь запах оказывается способен создать куда большую близость, чем самый «задушевный» разговор. От осознания этого мне порой бывает тошно.
