стал вынимать корень из земли, оборвал мочку. Сяо как закричит на меня, затопает ногами, чуть не плачет. Еле успокоил его. А потом дело у меня пошло. Не хуже Сяо Батали управлялся. — Никита Иванович остановился, осмотрелся по сторонам: — За разговорами пятнадцать километров отмахали. А денек-то жаркий будет!
Мы шли примерно километра по четыре в час — спокойным размеренным шагом. Мешки с продуктами были хорошо прилажены, легкие олочи, перехваченные на подъеме и пониже колен кожаными шнурками, тоже почти не чувствовались на ногах, хотя роса и сильно намочила обувь. Правда, посохи облегчали нам ходьбу. Когда хотелось курить, мы не садились, а, опершись на посохи, стоя, свертывали папироски и курили.
Внешне мы выглядели все одинаково, если не считать Никиту Ивановича, который выделялся своим высоким ростом, могучими плечами и чересчур длинными руками. Даже посох приходился ему чуть пониже плеча. Цыганков и Лемешко были почти одного — среднего — роста. Цыганков был очень худ, легок, подвижен. Лемешко, несмотря на живое лицо, выглядел несколько угловатым, медлительным и крайне неторопливым в движениях. Глядел он, как я уже говорил, с хитрецой и постоянно слегка улыбался уголками рта. Все трое по праву могли считаться стариками, если бы старость действительно коснулась их. Никите Ивановичу шел шестьдесят седьмой год; Лемешко — шестьдесят пятый; Цыганкову в этом году исполнилось шестьдесят. Но ни у кого из них не было ни сединки в волосах. Как это обычно бывает с людьми, проведшими всю жизнь в тайге, на природе, все трое выглядели намного моложе своих лет. Но не только в этом, оказывается, был секрет их молодости. Каждый из них вот уже в течение долгого времени регулярно пьет настой женьшеня...
Не замедляя шага, двигались мы в глубь тайги. В местах, где туман был особенно густ, мы растягивались в цепочку, подавали друг другу посохи.
Из-за горного хребта медленно поднималось солнце. Утренний туман постепенно рассеивался, сползал по склонам сопок, обнажая каменные вершины и одновременно окутывая дымчатой пеленой их подножия. Здесь уже начиналась настоящая тайга: виноградные лозы крепко переплелись с колючим шиповником, в хаотическом беспорядке, тесня друг друга, росли кислица, мелкоцветная фрима, изящный веерообразный «венерин волос» и несчетное количество таежных цветов — от алой саранки до огромных желтых пионов. На растениях лежала обильная роса.
Вскоре перед нами открылась довольно длинная просека, вдоль которой бежала узкая охотничья тропа.
По обеим сторонам просеки росли вперемежку тополя, бархатное дерево, мелколистный вяз. В одном месте по широкому морщинистому стволу бархатного дерева торопливо рыскал поползень. Юркая птичка хлопотливо обшаривала клювом все углубления на коре, извлекая из самой глубины многочисленных гусениц, червячков, мошек. Поползень был так занят своим делом, что не обращал, казалось, ни малейшего внимания на наше присутствие. Лишь немного погодя, когда я заговорил с Цыганковым, птичка встрепенулась, нахохлилась и, юркнув под ветку, быстро перепорхнула на соседнее дерево, где снова занялась своей работой.
Просеку пересекала горная речка. Через ее бурливый поток было перекинуто толстое дерево с ярко-зеленой листвой. Казалось, что оно упало совсем недавно, но, судя по почерневшему основанию, лежало здесь много времени. Постоянно касаясь горного потока, лесина продолжала и здесь свою необыкновенную жизнь.
Мы остановились покурить. Вдруг что-то вспыхнуло в зеленых зарослях и тут же погасло. Через минуту вспышка повторилась. Я насторожился.
— Помешали косулям воду пить, — сказал Лемешко, — испугались.
Вдали действительно, будто тронутые ветром, зашелестели заросли. Косули, вспугнутые нами, убегали подальше от речки, показывая свои огненно-рыжие спины.
Просека наполнилась солнечными лучами. Стало жарко. От земли поднимался пар.
— Ладная будет погода, — сказал, посмотрев на небо, Никита Иванович. — Часика через два дойдем до зверовой фанзы, будем полдничать.
Несмотря на отсутствие комарья в этот утренний час, я вдруг ощутил на руках и шее острые, обжигающие укусы. Потом по всему телу пошел нестерпимый зуд.
— Что, начинают тревожить клещи? — спросил Лемешко. — Много их сегодня будет, жарко.
— А вас они разве не тревожат? — удивился я.
— Как не тревожат? Но мы люди привычные. Главное — наберитесь терпения...
В это время шедший впереди меня Никита Иванович неожиданно остановился.
— Придется белье закоптить, — сказал он, поморщившись. — А то заедят, проклятые. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — В июле клещи уже не опасны. Весною, когда стаивают снега, их нужно остерегаться.
Он подозвал Цыганкова, и тот, достав из фуражки иголку, принялся выковыривать клеща, впившегося в шею Никиты Ивановича. Потом Цыганков сорвал с дерева мокрый от росы листик и приложил его к больному месту.
«Ну, — подумал я, — клещи не только меня, новичка, одолевают, достается от них и старым таежникам». Странно, что эта мысль утешила меня, и я действительно перестал обращать внимание на все новые, все более ощутимые укусы.
Зверовая фанза, к которой мы подошли, представляла собой покосившийся, со всех сторон заросший саженной полынью и крапивой шалашик с плоской земляной крышей. Берестяная дверца была крепко подперта снаружи двумя жердинами. По всему видно было, что это, как говорят, «бесхозная фанза», которую давно никто не посещал. Она, как оказалось, служила лишь вехой на пути охотников и искателей женьшеня.
Цыганков и Лемешко принялись разводить костер и готовить обед. Первый собирал хворост, второй спустился с чайником в распадок, где глухо шумел родник.
— Скажите, Никита Иванович, вам не приходилось бывать на плантации русского зверовода Янковского? — спросил я, решив выяснить вопрос, давно интересовавший меня.
— Как же, бывал у Янковского, — ответил Никита Иванович, — хорошие корни он выращивал. И покупали их у него охотно. Особенно японцы. Платили по сто иен за десяти-двенадцатилетний корень. Правда, эти корни все же отличались от диких корней, хотя плантация находилась в самой тайге. Янковский сажал пяти-шестилетние корешки. Было у него и несколько грядок сеяного женьшеня. Выросли они или уснули, — не знаю. А пересаженный женьшень рос у него хорошо. Правда, кольцовка на нем обычно выражалась слабо. Больше четырех — пяти колец не было на теле корня, да и то едва-едва заметные...
— И много было у Янковского корней?
— Кажись, больше сотни.
Было очень жарко, и захотелось зачерпнуть из родника студеной воды, но Никита Иванович остановил меня, сказав строго:
— Сырая вода отягощает в пути...
Я с удивлением
