среди нас. Когда я рассказал бригадиру о семье женьшеня, которую Сяо оставил дозревать в устье Ваку, то Никита Иванович твердо заявил: «Все это, конечно, чистая правда. Ва-панцуй никогда лгать не будет». Мне почему-то казалось, что Никита Иванович тут же загорится желанием отправиться именно туда, к устью Ваку, где, возможно, еще не тронутые никем росли замечательные, многолетние корни жизни. Но бригадир повел нас своим путем...
О чем думал Лемешко, этот неунывающий человек, любящий незлобивую шутку? Об этом я никак не мог догадаться. Мне постоянно казалось, что Лемешко, по своей природной хитрости, думает, как говорят, «задним умом».
А Цыганков? Конечно, о годах партизанской войны в Приморье. В прошлом партизан, Цыганков сохранил в памяти множество героических эпизодов борьбы с японскими интервентами. Однажды ему пришлось вывести группы партизан из Иманской долины в Сучан. Там он встретился с Сергеем Лазо, выполнял его боевые поручения. Как только наша бригада вступила в тайгу, Цыганков по мельчайшим признакам, сохранившимся от тех героических лет, воспроизводил целые картины борьбы приморских партизан с оккупантами. Мог ли он не думать об этом теперь, когда все вокруг так располагало к воспоминаниям: глухая, полная тревожной тишины тайга, темное звездное небо, сухое потрескивание костра на привале?..
И мои предположения оправдались.
Неожиданно Цыганков своим невысоким и одновременно очень звучным, как у ротного запевалы, голосом затянул партизанскую песню. Встрепенувшись, ее тут же подхватили Никита Иванович и Лемешко.
От Цыганкова в этот вечер я услышал и легенду о бессмертии Сергея Георгиевича Лазо.
Вот эта легенда:
«...Захватили самураи нашего Сергея Георгиевича не в открытом бою, а обманом, лисьей хитростью. Посадили его за семью замками в казарме в Гнилом Углу, конвой усиленный выставили вокруг, близко подойти нельзя. Однако боевые друзья Сергея Георгиевича с воли записку сумели ему передать. Сообщали, что готовят ему побег из вражеского плена, пусть начеку будет! Но Сергей ответил товарищам, что конвой обойти трудно. Все равно не осилят его, Сергея Лазо, японцы. Согласились друзья Сергея Георгиевича, знали: где силой не возьмет, победит умом своим любого врага. Однажды темной ночью явились в казарму солдаты, подняли Сергея Лазо и повели его к главному японскому генералу Оой. Сидит генерал Оой в кресле и сигарету покуривает. Стал перед ним наш Лазо — орел орлом, ростом высок, в плечах широк, — глядит на генерала, улыбается.
— Что звал меня, Оой?
— Поговорить с тобой желаю. Слыхал я, что умен ты очень, — отвечает генерал.
— Ума у тебя занимать не собираюсь! Говори, я слушаю.
— На волю хочешь? — спрашивает Оой.
— Хочу! — отвечает Лазо.
— Тогда укажи на карте, где главные партизанские силы расположены. Скажешь — велю отпустить тебя, Сергей Лазо.
Подходит Сергей Георгиевич к карте, обводит ее своим взором и говорит:
— На этой карте указать не могу — фальшивая ваша карта, господин генерал.
Помялся в кресле Оой, плечами повел, глазки свои злые на Лазо уставил:
— Это почему же наша карта фальшивая?
— Неужто понять не можешь? А еще генерал! Потому твоя карта фальшивая, что вы, самураи, на чужую землю непрошеными гостями пришли. Русские города и села по-японски тут расписали, будто ваши они. Народ наш грабите и убиваете... Ярмо на шею надеть хотите ему. Ясно, фальшивая карта.
Слушает генерал, зубами скрипит, ушам не верит, что пленник осмелился с ним, с генералом, так говорить.
— А ты, Сергей Лазо, укажи все-таки, где войско твое расположено, — сдерживая себя, требует Оой.
— Повсюду, по всему нашему русскому краю бойцы-партизаны расположены. На фронте и в тылу, в городах и селах... — отвечает Лазо.
— И сколько их?
— Столько же, сколько звезд в небе! Попробуй-ка сосчитать! — говорит Сергей Георгиевич и смеется.
Вскипел генерал, поднялся, пробежал туда-назад по комнате и как заорет благим матом:
— Не дам я тебе воли за такие слова, не дам!
А Лазо и говорит ему:
— Из ваших кровавых самурайских рук брать воли не собираемся. Мы ее в открытом бою завоевываем. Погоди, Оой, еще не так забегаешь! Не то еще будет вам...
Затопал кривыми ногами Оой, ощерился, ровно шакал, замахал короткими руками.
Тут вваливаются в комнату майор Хотьсебе[4] с двумя солдатами и прямо к Лазо подбегают.
Оой приказ им дает:
— Уведите обратно коммуниста в каземат, под семью замками держите его.
— Будет исполнено, господин генерал, — отвечает майор Хотьсебе.
В ту же ночь японцы решили покончить с Сергеем Лазо. Привезли его под строгим конвоем на разъезд Муравьев-Амурский. Там в тупичке паровоз-маневрушка стоял под парами. Номер того паровоза «ЕЛ-629». Согнали солдаты, под страхом расстрела, с паровоза бригаду — машиниста, помощника и кочегара, — приказали им подальше уйти от разъезда. Навалились самураи на Сергея Георгиевича, веревками руки скрутили ему, мешок на голову набросили — и в паровозную будку втащили. Нестерпимым жаром из топки обдало. Понял наш Сергей, какую страшную казнь для него самураи готовят. Расправил орел наш крылья свои, путы на себе разорвал, скинул мешок с ясных своих очей — и давай врагов кулаками чесать; всех разбросал. Потом как нажмет рычаг у машины, как поддаст пару в котел — стрелой помчал паровоз! Мчится, аж рельсы гудят. Доехал Лазо до Раздольного, затормозил. Высунулся из будки и видит: на перроне взвод беляков-бочкаревцев. Эти у японцев на побегушках служили.
«Вот так штука, — подумал Лазо, — из огня да в полымя».
Опять рычаг нажал и на перегоне на полном ходу спрыгнул с паровоза. Поднялся, огляделся по сторонам — кругом родная тайга. Тополя на ветру шелестят, травы долу никнут — потайные тропки показывают. Долго не думал Сергей — в тайгу подался. День идет, два идет — никого. Ну, значит, нет за ним погони. Лег на траву, уснул.
Поднялся с утренней зорькой — и пошел по лесу. А время было весеннее, раннее — нечем в тайге силы подкрепить. Только черемша из-под земли пробиваться стала. Одной молодой черемшой и питался Сергей Георгиевич. А путь предстоял дальний. На третий день фанзушку увидел — старенькая, односкатная, крытая дерном, в распадке притаилась. Собрал последние силы Лазо и пошел к ней напрямик.
— Эй, хозяин, прими гостя! —
