Во дворе повизгивал Шарик. Когда мать на минуту вышла из кухни, Семен набрал корок и бросил собаке. Пелагея Сергеевна кормила Шарика только раз в сутки, и то больше одними костями. Семен пытался сам кормить собаку, но мать всякий раз начинала ругаться.
Они молча сели завтракать. Разрывая крепкими зубами телятину, Пелагея Сергеевна сказала:
— По реке до черта бревен плывет. Так прямо, без всякого… плывут и плывут. Ловят мужики.
Пожевала и спросила:
— Слышишь?
— Слышу.
— Ну?!
— Что «ну»?
— Половить надо.
— Как же можно брать чужие бревна?
— А они ничьи. Так просто плывут.
— Кто-то же срубил. Сплавлял. Наверное, наш фанерный, а то деревообделочный или мебельная.
— Они же плотами, а эти так… по одиночке, неизвестно чьи.
— Оторвались, значит. Весной часто отрываются. А все одно, мам, лес государственный. За это по головке не погладят…
— Перехватывают же другие. За городом, на бережке, вон какие кучи лежат. Мужики выловили. Это такое богатство.
— Сдавать будут.
— Ну еще бы! Так прямо и будут. Для того и повытаскивали. С одним я тут беседовала. Седни же, говорит, надо все бревешки к себе приволочь.
— Этот лес государственный, мам.
— Может, и сплавщики-ротозеи отпустили. Тока нам-то че до этого. Все одно бревна пропадут.
— Я скажу седни начальству, пусть выясняют, чей это лес.
— Не мели! Будто твое начальство не знает. Бревна ничьи, я тебе говорю. Река их унесет черт-те куда, все одно потонут.
— Нет, такая работенка не по мне.
— Чего трусишь! — Она глядела на него пренебрежительно. — Все одно уплывут, говорю, и потонут где-нибудь. Таких бревешек тыщи.
— Пусть хоть миллионы.
— Хм.
— Этим делом я заниматься не буду.
Семен вздохнул.
— Не будет, смотри-ка на него! У самой реки живет, называется. Рыбешки и той не можешь словить. Сетями весь чулан завалил.
— Запрещено сетями. Браконьерство называется. Это у нас там, на Крайнем Севере, можно.
— Не буровь! Одну маленькую поставишь — эка беда.
Он ответил, что не будет ставить ни большую, ни маленькую. Мать назвала его размазней. Семен нахмурился, и до конца завтрака они молчали.
Встав из-за стола, оба торопливо засобирались. Он испуганно посматривал на нее, пытаясь определить: сердится мать или нет. С детских лет Семен трепетал перед нею и сейчас, возражая, чувствовал какое-то крайне неприятное — тягостное нервное напряжение. Даже голос прерывался.
— Буду я ставить себя под удар из-за какого-то десятка паршивых чебачишек. Здесь же тока чебачишки. А рыбнадзор мечется. Уж лучше так пороблю.
Мать впервые за все утро улыбнулась.
— Вот что… Не славно у нас получится. Надо б дом этот не на меня, а на тебя записать. А новый — на меня. Квартирантов-то лучше б на мне числить, с меня спрос какой.
— Сейчас уж поздно, — печально отозвался Семен. — Не дотумкали раньше.
Дом продавали на окраине города, где по одну сторону дороги было старинное кладбище, обсаженное соснами и заросшее кустарником, а с другой стояли маленькие, древние, кое-где вросшие до окон в землю дома, с резными, по-сибирски широкими снизу наличниками.
— Уж больно долго добираться приходится, — проговорила Пелагея Сергеевна. — Но дом, я те скажу, хорош. И просят недорого. Как рядиться буду — помалкивай, а то все дело попортишь.
Еще зимой Земеровы начали подыскивать второй дом, десятки продажных домов осмотрели, но все как-то не везло им: то одно не подходило, то другое.
— Вон тот, — Пелагея Сергеевна указала на крестовик, рубленный, стоящий через дорогу от кладбища. — Скучная улица, а название, смотри ж ты, какое хорошее — Луговая.
Дом выглядел не ахти как: покрыт толем, ворот нет, вместо них — жалконькая кривая калитка; ни сарая, ни хлева, ни дровяника, только нужник. И все же Семен заволновался. Хозяин просил две тысячи с половиной, а дом стоил куда больше. Не беда, что вокруг него голым-голо. Тот, на Пристанской, у прежнего хозяина выглядел тоже не очень-то. Его купили за две тысячи восемьсот, а сейчас за него больше четырех дадут. Здесь и огородище вон какой. Конечно, лучше бы не было кладбища. Но мать сказала, что хоронить тут перестали еще в двадцатых годах. В километре от кладбища стояли четырехэтажные дома — там строился новый поселок, названный Большим по имени Больших лугов, расположенных к востоку от города. В газете писали недавно, что строить многоэтажные дома будут, в основном, в Большом поселке. На Луговой заасфальтировали дорогу, по ней ходят редкие пока еще автобусы. Но лет через пять-десять Луговая станет оживленнейшей улицей и тогда крестовику не будет цены.
Подойдя поближе, Семен отметил: двери, наличники и рамы сделаны грубо. «Легче будет торговаться».
Хозяин, пожилой, неопрятный мужик с жалкими глазами, был заметно глуп. Он все нахваливал огород — «вон какой большой» — и говорил, что в доме можно держать квартирантов.
— Уж страшно дорого просите, — грубовато сказала Пелагея Сергеевна. — Прямо шкуру дерете.
— Да уж не шибко чтоб, — растерянно отвечал хозяин.
— Как это не шибко? Что это за дом? Что за место? Ни ворот тебе, ни дровяника, никакого лешего. Все тяп-ляп. И сам дом, если уж по чести говорить, почти рухлядь.
— Ну уж это вы слишком.
— Чего там слишком?! Нижние-то бревна подгнили.
— Что вы, господи! — испугался хозяин. — И вовсе не подгнили.
Семен дивился: до чего же ловка его мамаша, ей соврать — раз плюнуть.
— От центра вон как далеко. Сын у меня на фанерном робит. Попробуй-ка туда добраться — часа как не бывало.
— Да что вы! И полчаса хватит.
— Кладбище это. Каждый день гляди на мертвецов…
— Они ж не встают, — хихикнул хозяин.
— На базар — на автобусе. Паршивых спичек купить потребовалось — тоже в автобус влезай. Тут и денег не напасешься.
— В поселок ходите, там есть магазины.
— Ну да, шлепай по грязи-то. Колонка бог знает где.
— Говорят, будто вскорости там вон установят колонку. Это через дом.
— Э-э, милай, говорят, в Москве кур доят.
Семену не нравился вызывающий тон матери и вообще вся ее игра, и он предложил:
— Давайте осмотрим комнаты.
Пелагея Сергеевна зло глянула на сына.
— Горницу и боковушку занимают квартиранты. Холостяки, — пояснил хозяин. — Тут вот за стенкой Щука.
— Что? — переспросила Пелагея Сергеевна.
— Фамилия такая. Ефим Константинович Щука. Хохол. А туда, через коридор, Старостина Елена Мироновна. Оба, кажись, дома. Все кроссворды решают.
— На пару? — полюбопытствовала Пелагея Сергеевна.
— Да что вы, хи-хи, он старик.
Хозяин постучал в одну из дверей, послышался добрый усталый женский голос: «Да-да», и они вошли в комнату, чистенькую, скромно обставленную — железная кровать, стол, два стула, шкафчик для белья. На столе и подоконнике стопки книг. За столом сидели корявый старик с дерзкими глазами и молодая женщина с бледным личиком, показавшаяся Семену испуганной. Они решали кроссворд.
— Врач, — хозяин указал на женщину, — а это — пенсионер.
Извинившись, Семен сказал, что они сейчас уйдут. Он заметил, как нервно вздрогнули и сухо поджались губы женщины, ее, конечно, оскорбляли частые смотрины и представление: «Врач… пенсионер…»
А старик был весел. Семен позднее узнал, что Щука вообще человек неунывающий.
— Продаете дом вместе с жильцами? — спросил Щука и повернулся к Семену. — Выдворять нас будете или соблаговолите оставить?
Пелагея Сергеевна резко ответила:
— Вот пог-ля-дим!
— Живите, — сказал Семен. — Мы еще с вами подружимся.
— Да уж какая дружба у работо… то бишь квартиродателя со своими подопечными. А выгонять нас действительно зачем? Валюта идет. Да и приятно все-таки, что под вашей кровлей находят приют бездомные грешники.
— Ничего приятного не вижу, — каким-то натужным голосом ответил Семен: он всегда, сам не знает почему, испытывал некоторую неловкость, скованность, разговаривая с незнакомыми.
Осмотрев дом, Земеровы стали рядиться.
— Дадим тыщу четыреста, — сказала Пелагея Сергеевна.
— Сколь? — переспросил хозяин.
— Тыщу четыреста. Больше дом не стоит.
— Тыщу четыреста? — охнул хозяин. — Да вы смеетесь?
— Я, дорогой, не в пример некоторым прочим, в смешки не играю. Тыщу четыреста, и ни копейки больше, — рубанула Пелагея Сергеевна рукой и подумала: «За две сговоримся».
— Да мне тысячу семьсот уже давали. Ей-богу, давали. Не верите? Да вы садитесь, куда торопитесь-то?
Но Пелагея Сергеевна и Семен не думали торопиться, они решили во что бы то ни стало «срезать цену» и сегодня же окончательно договориться о покупке.
В это время Елена Мироновна говорила Щуке:
— Противные какие все эти хозяйчики. Новый-то мне вовсе не понравился. Рожа мрачная, руки тяжелые.
