— Да мне тысячу семьсот уже давали. Ей-богу, давали. Не верите? Да вы садитесь, куда торопитесь-то?
Но Пелагея Сергеевна и Семен не думали торопиться, они решили во что бы то ни стало «срезать цену» и сегодня же окончательно договориться о покупке.
В это время Елена Мироновна говорила Щуке:
— Противные какие все эти хозяйчики. Новый-то мне вовсе не понравился. Рожа мрачная, руки тяжелые.
— Да нет, знаете ли, в нем что-то есть. А вот старуха, та действительно не симпатична. — И Щука усмехнулся: — Не симпатична и как хозяюшка, и, главным образом, как женщина — страшно стара и тоща.
3
Срядились Земеровы за тысячу девятьсот двадцать рублей. В комнату, где жил прежний хозяин, пустили квартирантов.
Теперь у Семена работы прибавилось. С комбината он ехал на Луговую и торчал там до ночи: поставил новую калитку, заменил часть прясел в огороде и начал строить крыльцо. Не хватило досок. Эти окаянные доски слишком дорого стоили. Слава богу, подвернулся один дурак-продавец: сломал старую амбарушку и почти задарма отдавал бревна и доски. Половину этого добра Семен перевез к себе.
Тут время сажать картошку подоспело. Ведь опять же огороды — великое дело. Если крепко развернуться, даже в Сибири можно получать по два урожая в год. К примеру, посеять редиску (ей и месяца хватит на созревание), а сняв ее, посадить помидоры. На старом огороде редиска уже поспела. Мать бегает на базар продавать: махонький пучок — двадцать копеек, из рук хватают.
С кроликами еще связался, тоже возни не дай бог.
Семен работал быстро, споро, без передыху. Работал, что называется, до одури. Порой его даже поташнивало и покачивало. В цехе он не мог дождаться, когда кончится смена. На заре вскакивал с постели как подстегнутый.
Уйти бы с комбината, заняться только домашними делами — озолотиться можно. Но тогда быстро за шиворот возьмут. Партгрупорг и то уж спрашивал: почему Семен «такой страшный индивидуалист», почему на лекциях не бывает, с собрания как-то сбежал. «Говорят, хозяйство свое личное раздуваете. За высоким забором живете, как в крепости». (Ладно, хоть о втором доме еще не слыхал.)
В конце смены к Семену подошел профорг цеха Квасков, старый рабочий, отличавшийся превосходным знанием столярного дела и необычайной словоохотливостью.
— Слушай, тезка… — Он всегда так начинал разговор с Земеровым, потому, видимо, что сам был Семенычем, а Земеров — Семеном. — Ну, так как все-таки насчет нагрузки?
Профоргом Семеныча избрали месяца три назад, и с тех пор он без конца пристает с нагрузками.
— Ты плакаты писать умеешь? Нам надо пяток плакатов написать.
— Да что вы! — торопливо заговорил Семен, боясь, как бы профорг и в самом деле не «всучил» ему какую-нибудь нагрузку. — Я так напишу, что обсмеются все.
— Не умеешь?
— Не умею.
— Гм. А ты пробовал ли?
— Пробовал как-то.
— Где?
— Когда в школе учился.
— А ты сейчас попробуй.
— Да что вы в сам деле! Какой я художник…
— Ну ладно…
— Я вообще не умею писать, — добавил Семен и покаялся, потому что Квасков тотчас налетел на него коршуном:
— Как это не умеешь? Ты сколько кончил?
— Ну, восемь.
— Ишь! — хохотнул Семеныч. — Я вот только три, в четвертом-то и на пороге не побывал, а умею. А тебе с восемью-то классами надо лекции читать.
— Я перезабыл все.
— Чего перезабыл?
— Грамматику всякую. У нас столько людей грамотных в цехе.
— А ты, значит, неграмотный?
— Чего вы ко мне пристали? Сказал — не умею.
— Хорошо. Дадим тебе другое поручение. В воскресенье будет массовое гулянье. Весь комбинат поедет за город. Слыхал? Ты, говорят, музыкант? Так вот, организуй самодеятельность от нашего цеха. Понял? Подбери ребят, которые играют на чем-нибудь, поют, пляшут и всякое такое. Давай!..
— В воскресенье я не могу. В воскресенье у меня дома работа.
— Ты что, совсем не хочешь ехать?
— Давайте как-нибудь после поговорим, Семеныч. А то мне надо с этим кончать скорее. — Семен показал на доски, которые обстругивал.
— Тогда подбегай ко мне после смены.
— Да боже мой! — взвыл Земеров. — Не могу я сегодня, некогда мне.
— С тобой говорить, знаешь, только выпимши, — окончательно рассердился Семеныч и пошел злыми шагами — резкими, шумными.
Земеров был одним-разъединственным рабочим, с которым напористый профорг ни о чем толком не мог договориться.
— Нашел тоже кому предлагать, — сказал Семенычу молодой столяр Коля Чубыкин, нисколько не беспокоясь о том, что Земеров услышит его. — Это ж типус, дай бог.
Чубыкин работал по соседству с Семеном, делал мебель. Он терпеть не мог Семена, глядел на него, будто на змею гремучую — настороженно и холодно. Но не всегда было так. Поначалу плясуна, весельчака Чубыкина тянуло к Земерову, о котором говорили, что он будто бы умеет играть на гитаре. В цехе в обеденный перерыв Коля крутился рядом и подсовывал Семену гитару, приглашал в клуб и к себе домой (Семен не был ни там, ни тут), а однажды в выходной безо всякого-якого заявился к Земеровым. Заявился шумный, с улыбкой. Увидел Пелагею Сергеевну — и улыбка стаяла. Семен в тот день спешил доделать свинарник и, видимо, не мог скрыть досады.
— Я хотел тебя позвать в клуб, — сказал Коля. — Там струнный оркестр организуется.
— Есть когда тут чепухой заниматься, — недружелюбно отозвалась Пелагея Сергеевна и отшвырнула попавшее под ноги полено.
Потом, когда Чубыкин уйдет, Семену станет вдруг стыдно, а сейчас он только и ждал того, чтобы гость побыстрее убрался. Семен видел, что Коля и рад бы уйти, но сидит из приличия, говорит, о чем придется, и посматривает на пыльные ковры, понавешанные и разложенные, где надо и не надо, на сундуки — их было более десятка, на иконы, на собаку, которая так и заливается во дворе.
С тех пор Чубыкин не подходил к Земерову…
У Семена было отвратительно на душе, когда он после смены шагал к автобусу.
— Чего сгорбился, старик? — услышал он голос шофера Яшки Караулова.
Слыл Яшка циником и нахалом.
— Чего этот старый трепач к тебе приставал? Я как раз по цеху проходил.
— Почему трепач? С нагрузками все…
— Пошли его к чертовой матери. Слушай, вкалываем мы с тобой на одном комбинате и живем, можно сказать, рядом, ты на Пристанской, я на Партизанской, а знать друг друга не знаем. Ты откуда прикатил в наши края?
Семен сказал, что из Восточной Сибири.
— Дом свой ты здорово обладил, — одобрил Яшка. — Слушай, что будешь делать в субботу вечером? У меня дружок есть, Ленька Сысолятин. Мы с ним выпить маленько решили. Приходи на часок. А то сидишь, как сыч, ядрена Матрена.
Семен хотел отказаться, но Яшка добавил:
— У Леньки магнитофон, песенки — шик.
И Семен, сам не зная почему, согласился.
4
Леонид Сысолятин жил с матерью и сестрой в коммунальной квартире. Среди простых вещичек Земеров заметил вещи дорогие, видать, купленные при случае: металлическую решетчатую шкатулку, обшарпанное пианино, огромное старомодное трюмо с тремя резными ножками и одной приделанной, грубой.
Семен пожалел, что пошел, он тяжело сходился с людьми и на вечерах чувствовал себя одиноко и скованно. Возле пианино стоял баян. Семен обрадовался: можно поиграть, все не такой чуркой будешь выглядеть.
У Леонида Сысолятина были длинные крепкие руки и злое лицо. Дорогой костюм нежного кремового цвета. Его сестра Алевтина тоже не очень понравилась Семену — слишком короткая и узкая юбчонка, подстрижена под мальчишку, с большими яркими губами и маленькими вдавленными, какими-то совершенно неподвижными глазками. Как потом узнал Семен, Леонид работал слесарем на фабрике меховых изделий, Алевтина — машинисткой на узле связи. Хозяева старались казаться людьми с изысканными манерами, забавно важничали.
Семен молчал, чувствуя на своих губах натянутую искусственную улыбку.
Алевтина пыталась играть на пианино, перевирая мотивы, морщилась, Яшка подпевал ей, а Леонид задавал Земерову вопросы:
— Нравится город наш? Где вы проводите вечера?
Было Семену тревожно отчего-то.
Они сели за стол, и Семен подивился обилию дорогих закусок и вин. Он отказался пить коньяк, потому что хмелел даже с пива, и Алевтина, ловко открыв бутылку шампанского, налила большой фужер Семену и половину такого же фужера себе.
— Ну-у! — поторапливал Леонид. — Мужик называется.
— Не позорь фанерщиков, — добавил Яшка. Они все же заставили его выпить. Алевтина налила еще.
Семену вдруг стало весело. Весело, да и только. И почему это он двадцать минут назад чувствовал себя так скованно, так нехорошо, хоть убегай? Ведь они — и Леонид, и Яшка, и девушка — люди довольно занимательные. Но Семен еще занимательнее. Только никто не знает, какой он, Семен. Никто! Все думают: так себе он… А не так! Вовсе не так! И Земеров начал говорить что-то о новой мебели и верандах.
