— Вы красивая и привлекательная, — сказал мсье Чжо.
Сюзанна улыбнулась ему.
— Мне всего семнадцать лет, я буду еще красивее.
Он поднял голову.
— Как только я вытащу вас отсюда, вы меня бросите, я знаю.
Мать и Жозеф поднимались по лестнице. Им было очень жарко. Жозеф вытирал лицо платком. Мать сняла соломенную шляпу, и красный след от нее тянулся через весь лоб.
— Хороша! — сказал Жозеф Сюзанне. — Поучилась бы сперва краситься, а то похожа на настоящую шлюху.
— Она похожа на то, что она и есть, — сказала мать. — Зачем дарить ей все это?
Она плюхнулась в кресло, а Жозеф с отвращением прошел к себе в комнату.
— Поедем в Рам? — спросила Сюзанна.
— Чем вы тут занимались? — спросила мать у мсье Чжо.
— Мадам, я слишком уважаю вашу дочь…
— Если я хоть раз что-то замечу, вы у меня женитесь, как миленький, через два дня.
Мсье Чжо встал и прислонился к двери. Как обычно в присутствии матери или Жозефа, он непрерывно курил и никогда не садился.
— Мы ничего такого не делали, — сказала Сюзанна. — Он даже не дотронулся до меня, не нервничай, я не такая дура, ты же знаешь…
— Заткнись! Ты вообще ничего не понимаешь!
Мсье Чжо вышел на веранду. Сюзанна перестала думать о том, поедут ли они в Рам. С матерью ничего нельзя было предугадать. На Жозефа рассчитывать не стойло, мсье Чжо был ему так противен, что он сам не заговорит о Раме, хотя ему, конечно, как всегда, хотелось поехать. Мать придвинула к себе второе кресло и вытянула ноги.
Пятки у нее были жесткие, загрубевшие, как у капрала, кожа сплошь исколота острой галькой, которой была вымощена площадка перед верандой. Время от времени она шумно вздыхала и вытирала лоб. Ее багровое лицо налилось кровью.
— Подай мне кофе!
Сюзанна встала и подошла к буфету, где стояла литровая банка с холодным кофе. Она налила кофе в чашку и подала матери. Принимая у Сюзанны чашку, мать тихо постанывала.
— Я больше не могу, дай мне таблетки.
Сюзанна пошла за таблетками, принесла. Она повиновалась молча. Это было самое лучшее — повиноваться молча, тогда гнев матери проходил сам собой. Мсье Чжо все еще находился на веранде. Жозеф обливался: из кабинки слышался звон бидона, стукавшегося о глиняный кувшин. Солнце уже почти закатилось. Дети один за другим вылезали из речки и бежали к хижинам.
— Дай очки!
Сюзанна сходила в комнату за очками. Мать могла еще много чего попросить, например, свой гроссбух или сумку. Надо было все исполнять. Испытывать терпение детей было для нее наслаждением, единственной усладой. Получив очки, она нацепила их и принялась украдкой разглядывать Сюзанну. Сюзанна, сидевшая лицом к двери, знала, что мать на нее смотрит. И знала, что за этим последует, поэтому избегала ее взгляда. Она больше не думала о Раме.
— Ты с ним говорила? — спросила наконец мать.
— Я с ним все время про это говорю. По-моему, он не решается из-за отца.
— Ты должна, наконец, спросить его прямо: да или нет. Если через три дня он не решится, я сама поговорю с ним и дам ему неделю на размышление.
— Дело не в том, что он не хочет, дело в отце. Отец требует, чтобы он женился на богатой.
— Как бы не так! Будь он даже еще богаче, ни одна состоятельная девушка, у которой есть выбор, не пойдет за него. Только в нашем положении мать может отдать свою дочь за такого.
— Я поговорю с ним, не волнуйся.
Мать замолчала. Она продолжала смотреть на Сюзанну.
— У вас ничего не было, ты не врешь?
— Нет. Да мне этого и не хочется.
Мать вздохнула, потом робко, почти шепотом спросила:
— А как же ты будешь, если он согласится?
Сюзанна обернулась и с улыбкой посмотрела на нее.
Но мать не улыбалась, уголки ее губ дрожали. Сейчас опять разревется.
— Я разберусь, — сказала Сюзанна, — будь покойна, я еще как разберусь!..
— Если ты не можешь себя преодолеть, то лучше уж оставайся дома. Это я во всем виновата…
— Замолчи, — сказала Сюзанна, — не болтай глупости, никто ни в чем не виноват.
— Это не глупости, это чистая правда.
— Замолчи, — умоляла Сюзанна, — замолчи. Поехали в Рам!
— Ладно, поехали, ты все-таки своего добилась, ладно уж, раз это доставляет вам такое удовольствие.
* * *
Мать поменяла тактику: она решила, что их больше не следует оставлять одних в бунгало, даже с открытой дверью. Она пришла к выводу, что этого уже недостаточно, чтобы разжечь нетерпение мсье Чжо. Раз он продолжает тянуть и ждать неизвестно чего, говорила она, значит, для того, чтобы он сделал предложение, этого наверняка недостаточно.
Теперь Сюзанна принимала мсье Чжо на откосе, у самой реки в тени моста. Все ждали, что он вот-вот решится. Мать поговорила с ним и дала ему на размышление неделю. Мсье Чжо согласился на этот срок. Он признался матери, что у отца совсем другие виды на его женитьбу, и хотя в этой колонии мало невест, чье состояние не уступало бы его собственному, но все-таки они есть, и ему будет очень трудно заставить отца уступить. Однако он обещал приложить все силы, чтобы добиться этого. Но дни, когда он должен был уговаривать отца, проходили, а он все чаще и чаще, но только с одной Сюзанной, говорил о брильянте. Он стоит столько же, сколько целое бунгало. Он ей подарит его, если она согласится на три дня прокатиться с ним в город.
Сюзанна принимала его на том самом месте, где несколькими неделями раньше поджидала машины охотников.
— Со мной еще никто никогда в жизни так не обращался, — сказал мсье Чжо.
Сюзанна засмеялась. Она тоже предпочитала встречаться с ним здесь, она была согласна с матерью. К тому же теперь она могла мыться спокойно: мсье Чжо дожидался ее под мостом. В своем новом положении он был смешон до нелепости, и это помогало ей лучше переносить его.
— Если бы я вздумал рассказать это друзьям, они бы мне не поверили, — продолжал мсье Чжо.
Солнце еще стояло высоко, жара не спадала. Дети поменьше еще спали в тени манговых деревьев. Старшие пасли буйволов: одни восседали на них верхом, другие одновременно удили рыбу в болотистых рукавах реки. Все пели. Их тонкие голоса пронзительно звучали в неподвижном, раскаленном воздухе.
Мать подстригала банановые деревья. Капрал, двигаясь следом за ней, ставил к ним подпорки и поливал.
— На равнине бананы и так девать некуда, — с издевкой заметил мсье Чжо. — Ими кормят свиней.
— Пусть делает, что хочет, — сказала Сюзанна.
Мать делала вид, будто верит, что, благодаря необыкновенно тщательному уходу, бананы у нее будут не в пример лучше, чем у всех остальных, и на них найдутся покупатели. На самом же деле она просто любила сажать что угодно, пусть даже бананы, которыми равнина была буквально завалена. После неудачи с плотинами не проходило дня, чтобы она что-нибудь не посадила, все равно что, лишь бы росло и давало древесину, или плоды, или листья, или совсем ничего не давало бы, а только росло. Несколько месяцев назад она посадила гуау. Гуау должны расти сто лет, чтобы превратиться в дерево, и тогда их используют краснодеревщики. Она посадила его в минуту тоски, когда, видимо, утратила всякую веру в будущее и у нее явно не хватало свежих идей. Посадив гуау, она посмотрела на него и заплакала, и начала причитать, что не смогла оставить на своем земном пути более полезных следов, чем гуау, и ей не суждено даже увидеть его первое цветение. Назавтра она стала искать место, где посадила гуау, но не нашла: Жозеф вырвал его и выбросил в речку. Мать страшно рассердилась. «Не могу, когда эти штуки, которые растут по сто лет, мне каждый день глаза мозолят», — объяснил Жозеф. Мать смирилась и с тех пор сосредоточилась на быстрорастущих растениях. «У тебя и так достаточно поводов, чтобы реветь, — сказал ей Жозеф, — нечего создавать новые. Сажай себе на здоровье бананы». Так она и поступила, решив отыграться на бананах за все.
Когда она не занималась растениями, она занималась детьми.
Детей на равнине было видимо-невидимо. Настоящее бедствие. Они были повсюду: гроздьями висели на деревьях, на изгородях, катались верхом на буйволах, сидели на корточках по берегам болотистых заводей и удили рыбу или ползали в тине в поисках мелких крабов. Река тоже была полна ими, они шлепали по воде, брызгались или плавали. И на носу джонок, которые спускались по течению к большому морю, к зеленым островам Тихого океана, тоже виднелись дети: они высовывались из плетеных корзин и улыбались так, как никто на свете никогда не улыбался. И по дороге в горы, задолго до первых селений, даже раньше, чем покажутся манговые деревья, вам навстречу высыпали дети из лесных деревень, намазанные с ног до головы шафраном для защиты от москитов, в сопровождении целой стаи бродячих собак. Куда бы дети ни шли, они всюду таскали за собой своих верных спутников, паршивых собак с ввалившимися боками, норовивших украсть со двора что попало, — малайцы прогоняли этих собак камнями и соглашались их есть только в пору великого голода, такие они были тощие и жилистые. Только дети терпели их общество. Эти собаки давно передохли бы, если бы не следовали по пятам за детьми, чьи испражнения были их главной пищей.
