Узнав о случившемся, Екатерина приехала в монастырь и сказала: «Тебе, Григорий, не архиереем быть. Их у меня довольно, а ты у меня один таков, и ждет тебя иная стезя».
Потемкин сбрил бороду, снял рясу, надел офицерский мундир и, забыв о меланхолии, как ни в чем не бывало появился во дворце. Хотя в 1768 году Потемкина пожаловали в камергеры, он с самого начала войны с Турцией ушел волонтером в армию Румянцева, где стал призванным кавалерийским военачальником, участвуя в сражениях при Хотине, Фокшанах, Браилове, Рябой Могиле, Ларге и Кагуле, в других походах и боях. Он получил ордена Святой Анны и Святого Георгия 3-й степени и в тридцать три года стал генерал-поручиком.
В январе 1774 года Екатерина вызвала его в Петербург, а в феврале он получил чин генерал-адъютанта. Последнее обстоятельство было более чем красноречивым: оно означало, что в новый «случай» приходит новый фаворит и что песенка и Орлова, и Васильчикова спета. Во дворце появился сильный, дерзкий, могучий телом и душой, умный и волевой царедворец, генерал и администратор, который сразу же вник во все государственные дела.
Скоро он стал подполковником Преображенского полка, а следует заметить, что в этом звании оказывались, как правило, лишь генерал-фельдмаршалы, ибо традиционно полковником Преображенского полка были сам царь или царица. Что мог противопоставить «Великому циклопу» кроткий и застенчивый Васильчиков?
Говоря о качествах предшественника Потемкина, уже известный нам Гельбиг писал: «Воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов». С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года…
Когда Васильчиков в последний раз был у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать того, что ожидало его через несколько минут. Екатерина расточала ему самые льстивые доказательства милости, не давая решительно ничего заметить, едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без малейшего противоречия…
Если бы Васильчиков при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, то Потемкин не занял бы его место так легко. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самым бескорыстным, самым любезным и самым скромным. Он многим помогал и никому не вредил, мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый день своей милости. Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз ценою в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге, который императрица потом купила у Васильчикова за сто тысяч рублей и подарила в 1778 году другому фавориту – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Вскоре по удалении от двора Васильчиков женился и был очень счастлив.
Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?
Дело было не только в любовном влечении – Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуются твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.
Отставка Васильчикова лишь неосведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом деле Екатерина почти с самого начала тяготилась этой связью, в чем чистосердечно призналась новому фавориту.
В письме к нему она исповедалась в своих прежних прегрешениях, открывшись, что мужа своего не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим», – писала Екатерина. Далее она признавалась, что любила Орлова, и не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, если б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния. – В. Б.) выбор коя-какой…»
Вот этот-то сделанный ею «выбор коя-какой», и не более того, и оказался Васильчиковым.
«…И даже до нынешнего месяца, – продолжала Екатерина, – я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякие приласканья во мне слезы принуждали, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то – хуже, ибо с другой стороны (со стороны Васильчикова. – В. Б.) месяцы по три дуться стали и признаваться, надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».
И наконец пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь (Потемкин. – В. Б.), – пишет Екатерина. – Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс. – В. Б.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».
Это чистосердечное признание Екатерина заканчивала словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них.
Первого – поневоле да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, что я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».
В другом письме Екатерина предостерегала Потемкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями. «Только одно прошу не делать, – писала она, – не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить. Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе нравоученье, умен будешь – примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того что сущая правда».
Потемкин в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.
10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» он был возведен в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного. За эти же месяцы Потемкин получил «за храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак монаршего благоволения» еще и украшенный бриллиантами портрет Екатерины II для ношения на груди.
С мая 1774 года Потемкин был введен в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли тогда его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив ее в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.
Н. Я. Эйдельман, опубликовавший четыреста девятнадцать записок и писем Екатерины к Потемкину, отметил, что она так называла своего фаворита: Миленка, Голубчик, Сердце мое, Красавец мой, Милуша, Гришенок, Батя, Батинка, Душа милая, Милой дружочек, Князюшка, Гришатка, Миленка-милюшинка, Князинка-батюшка, Душенок мой, Друг милой и бесценный, Мой дорогой друг и супруг, Мамурка, Генерал, Шалун, Милуша милая Гришифишичка, Милая милуша, Драгия сладкая губки, Жизнь, радость, веселье, Мой золотой фазан, Мой дорогой и горячо любимый друг, Душа моя милая, бесценная и беспримерная, и еще более нежно и ласково.
