— Ничего не видно! — кричала старуха полицейскому. — Наши мужья и дети за оградой. А вам разве втолкуешь что-нибудь? Вы только и знаете, что разгонять нас. Чтоб вам пусто было!
— Вот вам, негодяи! — пригрозил кто-то в толпе, показывая кулак полицейским.
Марию удалось пробраться в первые ряды. Около нее оказалась женщина с грудным ребенком, который тыкался личиком в грудь матери. Мариго не сводила глаз с возвышавшихся перед ней огромных облезлых стен завода и с удивлением думала о том, что Никос заперся в одном из этих зданий. В ее представлении он оставался худеньким смирным пареньком, который каждую субботу аккуратно отдавал ей свое жалованье. Она с грустью посмотрела на ребеночка, который теперь жадно сосал материнскую грудь.
Да, вот и он упорхнул из-под ее крылышка, а она только теперь поняла это. До чего сложная жизнь!
Женщина в коричневой шали спросила полицейского, оттеснявшего назад толпу:
— А что там делается?
— Прибыли начальники, — ответил он.
— И они тоже избивают народ?
— Нет, тетка. Они речь дернит. А ну, расходись по домам! Раненых больше нет. Сейчас заиграет музыка.
Но никто из толпы и не думал уходить. У заводских ворот из машины вылез толстый фалангист в широких шароварах, раздувшихся на нем, как шар.
— А это что за птица? — спросили женщины.
— Самый главный.
— Ох, нет нам спасенья! Все теперь заделались самыми главными! — сказала старуха.
Музыканты настраивали свои инструменты. Господин Маноглу стоял возле министра, который внимательно смотрел на горстку рабочих, собравшихся в заводском дворе. Чтобы они не сбежали и не сорвалась торжественная церемония, полицейские оцепили двор. Оркестр заиграл гимн.
— Избиение под музыку, — заметила какая-то женщина, и все кругом засмеялись.
У Маноглу был сосредоточенный, мрачный вид. Стоявший рядом с ним министр с ярким галстуком, в черной шляпе с загнутыми вверх полями пытался под маской любезности скрыть свое раздражение.
— Полагаю, что это был несколько… неосмотрительный шаг с вашей стороны, — сказал он хозяину завода.
Рассерженный Маноглу резко повернулся к министру, и холодная улыбка заиграла у него на губах.
— Вы уверяли нас, что коммунизм, этот кошмар, — пройденный этап и что наша страна в своем героическом будущем больше не встретится с ним. — Он бросил насмешливый взгляд на пестрый галстук министра и присовокупил ядовито: — Как видно, подобными уверениями прикрывают свою никчемность многие ответственные лица.
Министр молча проглотил оскорбление. Когда гимн был исполнен, он вышел вперед и обратился с речью к рабочим. После выступления министра митинг был объявлен закрытым.
18
Когда мать ушла, Клио долго сидела не шевелясь на диване. Время тянулось медленно. Вдруг она услышала шаги Сарантиса во дворе, вскочила и, подбежав к двери, стала прислушиваться. Он подходил все ближе и ближе. Раздался робкий стук в дверь.
— Что тебе, Сарантис? — тихо спросила она.
— Открой, Клио.
— У нас не заперто, входи.
Она отскочила от двери и хотела сесть на диван, но, споткнувшись о стул, чуть не упала. Тут как раз он и вошел в комнату. Смутившись, она посмотрела на него. Все лицо Сарантиса было в крови.
— Да что с тобой? — воскликнула она.
— Ерунда! Брат твой еще не вернулся? Во всяком случае, с ним ничего не случилось, скажи матери. Я видел его уже после всех событий.
— Мама ушла на завод. А что там произошло? — спросила Клио.
— Был настоящий бой. Два с половиной часа осаждали полицейские цеха. Взломали двери, к окнам приставили лестницы. Как бешеные псы, набросились они на нас…
— Сядь, я промою ранку у тебя на лице, — сказала девушка, и невольно в голосе ее прозвучало участие.
Сарантис растерялся и смущенно замолчал. Клио принесла из соседней комнаты флакончик одеколона и кусок ваты. Сарантис сел на диван.
— Будет щипать, — сказала она с улыбкой.
— Погоди минутку.
— Ты боишься? — девушка засмеялась, и он следом за ней. — Не стыдно тебе, трусишка!
Сарантис притворно охал, закрывая лицо руками, и оба они вдруг почувствовали себя расшалившимися детьми. Потом он посмотрел ей в глаза и в замешательстве потер себе подбородок.
— А ну, откинь назад голову, — сказала Клио, пытаясь скрыть волнение.
Сарантис побледнел.
— Клио, — наконец пробормотал он, — я впервые по-настоящему влюблен. Клянусь тебе.
Она перестала промывать ему ранку на лбу и резко отдернула руку.
— Сарантис, прошу тебя, — прошептала она, судорожно сжимая в руке флакон, — поговорим о чем-нибудь другом.
— Чего ты испугалась?
— Ну пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом.
— Ты дрожишь, Клио?
Сарантис встал. Никогда еще не чувствовал он себя таким растерянным. Он слегка притронулся к ее плечу.
— Ну пожалуйста, не надо! Не надо! — взмолилась Клио.
Последовало напряженное молчание. Клио не сводила глаз с растрескавшейся доски в полу, а Сарантис стоял перед девушкой, не зная, куда девать руки.
— Давай поженимся. Хочешь, Клио?
Девушка вцепилась руками в скатерть, и вазочка, стоявшая на столе, качнувшись, упала.
— Ты с ума сошел!
— Клянусь, я люблю тебя…
Клио успела уже опомниться от неожиданности. Она внимательно оглядела рваную, вылинявшую рубашку Сарантиса, застегнутую на все пуговицы, его залатанные брюки, драные ботинки. Разом воскресли все ее наивные мечты о счастье, и ей вдруг показалось, будто судьба в насмешку послала ей этого человека.
— А кто ты такой? Грязный рабочий. Думаешь, тебя ждала я столько лет, запертая в этих четырех стенах? — взорвалась она.
Сарантис молчал. В его глазах отразилась боль. Такая глубокая, бесконечная боль, что Клио невольно закрыла лицо руками.
— Уходи, — задрожав, прошептала она.
Когда она отняла от лица руки, в комнате никого уже не было. Буфет, этажерка, стулья, фотографии на стене — все было по-прежнему на своих местах, бездушное и немое. Клио почудилось, что она пробудилась от сна в каком-то чуждом мире, где жизнь идет своим чередом, не суля никакой надежды.
* * *
Мариго возвращалась домой вместе с Никосом. Всю дорогу она крепко держала его за руку и говорила без умолку обо всем сразу.
— Ну вот, он кричит нам: «Давайте-ка отсюда!» — и как начали нас толкать. Я, Никос, скажу тебе, растерялась… Никогда в жизни не случалось со мной ничего подобного… — Ей хотелось спросить его, что он собирается делать дальше, но язык у нее не повернулся. Она чувствовала, что сын замкнулся в себе. — Ах! Надеюсь, бог даст, не будет у вас больше никаких беспорядков, — сказала она, пытаясь выведать у Никоса его мысли.
— Не скоро наступит тот день, мама, когда ты сможешь спать спокойно… Если вообще доживешь до этого, — тихо проговорил Никос.
Слова сына расстроили Мариго, но она не подала вида, даже засмеялась.
— Ой, Никос, ты весь вымазан. Да и я, наверно, запачкалась, когда обнимала тебя. — И она еще теснее прижалась к нему.
Когда Мариго и Никос вошли в комнату, Клио, глубоко задумавшись, сидела у окна, скрестив на груди руки. Вазочка, упавшая со стола, валялась на полу.
Мариго все говорила и говорила…
— Что с тобой, Клио? — спросил Никос.
— Ничего, ничего.
Девушка обернулась, взглянула на брата. Опять она увидела перед собой поношенный пиджак, рваную рубаху, драные ботинки! Комок подступил у нее к горлу. Ей больно было смотреть на эту бедность, и она опустила глаза. Тогда взгляд Клио упал на ее собственные пальцы, исколотые иглой, опухшие… И она разрыдалась.
19
Сарантис умылся и ушел из дому. Ему нужно было срочно повидать некоторых профсоюзных деятелей, принадлежавших к старым буржуазным партиям, которым многие на заводе сочувствовали. Члены рабочего комитета и еще человек двадцать активистов находились под арестом. К сожалению, другие предприятия в данный момент не могли поддержать рабочих фармацевтического завода. «Значение сегодняшних событий еще оценят в будущем. Рабочее движение ширится», — подумал он.
Сарантис шел по улице, засунув руки в карманы. Его обогнали две девушки. Они оживленно перешептывались. Одна из них покатилась со смеху. Сердце Сарантиса болезненно сжалось. Глубоко вздохнув, он продолжал рассуждать: «Ничто не помешает трудящимся завоевать свободу. Единственное, чего добилась буржуазия, — это небольшой отсрочки». Он чуть не плакал. Целый рой мыслей кружился у него в голове, пока он быстро шел по узким улочкам предместья. Так пытался он прогнать от себя образ Клио, забыть ее слова, до сих пор звучавшие в его ушах.
До поздней ночи ходил он из дома в дом, спорил, убеждал, напряженно думал и, в конце концов, вынужден был отступить под нажимом консерваторов, которые считали, что нужно выждать несколько дней, пока министр не уладит вопрос, как он обещал это в своей речи.
