И откуда только у него взялось столько решимости!
Не оглянувшись на Дремова, Нина кивнула ему, и они пошли
Пылал закат, изумрудно зеленело поле, в немом очаровании застыла природа, и лишь чуть слышный шепот листьев леса нарушал тишину. Долго шли молча. Наконец Дремов остановился и через силу выдавил из себя:
— Нина…
Нина тоже остановилась, подняла на него ожидающий взгляд, а Дремов ничего не мог больше выговорить. Он искал и не находил нужных слов. У Нины не хватило терпения, и она заговорила сама {ведь она так долго ждала этой минуты!):
— Вася, неужели?.. Ведь, Вася, я с первой встречи… Ой, что я говорю?!
— Нина, я люблю, я боялся… Я никогда никому не говорил этих слов… Не знаю, как тебе объяснить… Я не могу без тебя…
— Вася, милый…
Раньше Нина проходила это расстояние за час. Теперь им не хватило ночи. Сколько было всего сказано!
На другой день Дремов выслушал нотацию парторга. Слушал и улыбался.
— Удивительно, — пожал плечами парторг. — Его ругают, а он улыбается, как малое дитя!
Потом, словно вспомнив что-то, подмигнул ему и спросил:
— А как, товарищ Дремов, ваши личные дела?
— Женюсь, товарищ парторг, — выпалил Василий. — Вот очередной выпуск курсантов сделаем — и, пожалуйста, на свадьбу.
А через несколько дней началась война. Она не разлучила Дремова и Нину, как разлучила многих, но сразу же вое осложнила. Они вместе получили назначение в школу пилотов, вместе мечтали попасть на фронт. Казалось, все идет хорошо…
И вот свершилось самое страшное. Дремова нет. Роковой день лег в жизни, как ужасный рубеж, как пропасть, отделяя все, что было «до», от того, что «после». И это «до» сейчас казалось чудесной сказкой, где все было красиво и необыкновенно. Да было ли это «до»? Было. Об этом напоминают подаренные генералом перчатки, томик Маяковского, приобретенный еще в школьные годы, и вот эти фотографии Дремова. Это свидетели ее короткого счастья.
«Зачем ты ушел, Вася? — шептали ее губы. — Какое горе, какое горе!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В воскресенье утром Валентин, Сережка, Борис и Санька, пользуясь свободным временем, сидели в курилке и вели неторопливый, вялый разговор. Давала себя знать нагрузка. Каждый день было по восемь часов теоретических занятий, после которых обязательно находились тяжелые хозяйственные работы, а тут еще старшина требовал постоянного внешнего блеска.
Санька затянулся папиросным дымом и сказал:
— Я за эту неделю сделал вывод, что курсант авиации — это человек, который постоянно хочет есть и спать.
— Похоже на правду, — согласился Сережка. — Хорошо хоть сегодня никуда не тянут. Посидим, покурим…
— Эге, вот вы где! — раздался грозный голос старшины. — Все четверо ко мне! Бегом!
— Вот и покурили… — с грустью сказал Сережка.
Через минуту все четверо были у казармы.
— Стойте тут! — приказал старшина и скрылся в дверях.
Курсанты терялись в догадках: что же заставят делать? Дрова для кухни колоть или на склад- бочки с горючим катать? Против всяких ожиданий дело оказалось не только легким, но и приятным: их отправляли в город для закупки чернил, ручек, тетрадей и прочих канцелярских принадлежностей. Если учесть, что «увольнительных» в город курсантам еще не давали, то можно представить, как обрадовались друзья этому поручению.
Через некоторое время они бодро шагали к городу.
— Интересно получается в жизни, — говорил Сережка, — совсем недавно мы не ценили такой вот прогулки, а сейчас… Хорошо! Идем не в строю… Побываем в магазинах, а если быстро управимся с покупками, то даже и в кино сходим.
— В кино? — удивился Санька. — Что тебе, мало картин в нашем клубе? Я предлагаю забежать к Антону Фомичу. Помните? Он же очень приглашал. Я уверен, что нас там примут как надо. — И Санька блаженно зажмурился. Потом он осмотрелся по сторонам и, довольный своей свободой, решил воспользоваться ею со всей полнотой: расстегнул воротник гимнастерки до последней пуговицы, сдвинул на ухо пилотку, снял ремень и стал крутить им над головой, издавая воинственные нечленораздельные возгласы.
— Дурачься, дурачься, — сказал ему Борис, — увидит кто-нибудь, живо попадешь на кухню чистить картошку.
— Не беспокойся, не попадусь. Я запомнил основное авиационное правило: «Осмотрительность прежде всего!»
Однако на подходе к городу Санька привел себя в порядок. Был он худощав, гибок, подвижен, и военная форма, когда он был подтянут, очень шла ему.
— Ну что? Может быть, с ходу к Янковским? — спросил Борис.
Посовещавшись и еще раз просмотрев список, что нужно купить, решили: с этими пустяками они успеют справиться, сначала нужно зайти к Янковским.
Янковские жили недалеко от центра города, и курсанты легко нашли их дом. Дверь отворила Фаина.
— О, мальчики! Вы уже в военной форме! Ну, здравствуйте, здравствуйте. Прошу, прошу, душевно рада! — и проводила их в комнаты.
— А где же Антон Фомич? — спросил Валентин, осматриваясь.
— Сейчас я ему позвоню, он у Ивана Сергеевича. Но сегодня ведь воскресенье, и, я уверена, они оба плюнут на свои дела и сейчас же прибудут, чтобы иметь счастье поговорить со своими молодыми друзьями. Нет, что хотите, а военная форма вам всем очень и очень к лицу. Ну, бегу звонить… — и выскочила в переднюю к телефону, а ребята, рассевшись на предложенные радушной хозяйкой стулья, стали оглядывать квартиру.
Фаина, приглашая их в гости, напрасно назвала дом дяди скромным. Через широкие двери, украшенные плюшевыми портьерами, видны были еще две большие комнаты. На стенах висели ковры и картины в красивых багетовых рамах, за стеклами створок тяжелого резного буфета поблескивала дорогая посуда, в углу стоял рояль, отражая в черном лаке медь витых подсвечников.
— Сейчас придут, — объявила Фаина, входя.
— Фая, просим к роялю, — попросил Сергей.
Она с улыбкой откинула крышку инструмента и усердно забарабанила пальцами по клавишам. Борис подхватил Саньку, и они прошлись в быстром фокстроте. Валентин равнодушно разглядывал картины, Сережка, облокотившись на рояль, слушал больше из вежливости, чем из удовольствия. Потом не выдержал и сказал:
— Фаина, если можете, вальс… Я фоксы недолюбливаю.
Она с улыбкой кивнула взыскательному слушателю, и комната наполнилась печальными звуками «Ожидания». Наконец дверь отворилась и с шумом вошли Антон Фомич с Иваном Сергеевичем.
— Какая приятная неожиданность! — всплеснув руками, заговорил Антон Фомич. — А мы вздумали в отчетах копаться… Фая, дай поцелую за то, что позвонила. Ну, молодцы ребята! А выправка, выправка какая!
— С таким старшиной, как у нас, выправка не подкачает! — подхватил Санька.
— Ха, ха! Это, ребятишки, ничего. В армии дисциплина и подтянутость первейшее дело. Фаечка, давай-ка, голубушка, проверни насчет покушать, а об «аппетитных каплях» это уж наша с Иваном Сергеевичем забота.
Антон Фомич проворно задвигался от буфета к столу, от стола на кухню и на ходу все сыпал и сыпал анекдоты и сам заразительно смеялся. Ребята слушали и тоже смеялись, но все по-разному. Саньке и Борису пошловатые анекдоты Антона Фомича нравились безоговорочно; Валентин и Сергей, слушая, удивлялись. Рассказы Антона Фомича, на их взгляд, не соответствовали его внешней порядочности. Еще больше они удивились, когда толстяк предложил им посмотреть два альбома, где вперемежку с обычными фотографиями попадались вырезки из французского журнала «Мюзик холл» с обнаженными фигурами парижских шансонеток. Валентина приторный голосок хозяина стал раздражать все больше и больше. Сергей тоже чувствовал себя не в своей тарелке.
— Ну чего вы, — подтолкнул Санька Валентина.
— Я думаю, не пора ли нам идти?
Санька зашептал ему на ухо:
— С ума сошел! Есть шанс выпить на шермака.
— Выпить-то выпить, — шепотом же ответил Валентин, — но мне, откровенно говоря, здесь не нравится…
— Не нравится? — удивился Санька. — Вот чудила! Чего же тебе тут не нравится? А впрочем, знаешь что? Уважь раз в жизни: вы с Сережкой дуйте за покупками, а мы с Борькой тут побудем, а? Потом вы за нами зайдете…
Валентин кивнул головой и, подавая знак Сережке, встал, надел пилотку.
— Вы куда же это? — с беспокойством спросил Антон Фомич.
Санька охотно объяснил:
— Товарищи пойдут по делам, а мы с Борей останемся здесь.
Валентина и Сережку не стали задерживать, тем более за их спинами Санька многозначительно подмигнул Антону Фомичу — пусть, мол, уходят.
— Мне у них не понравилось, — сказал Валентин, когда выходили со двора. — Судить их не хочу, слишком мало знаю, но обстановка мне не нравится… Не привык я бывать в таких домах и привыкать не хочу.
