Слева шел Борис, и вздох Клавочки послужил началом многих для него неприятностей.
В первый летный день Лагутин запланировал Борису полет в последнюю очередь. А летный день очень трудный для курсанта. Как белка в колесе мечется он, то сопровождая самолет на рулежке, то помогая заправлять его маслом, то бензином, то бежит за колодками, чтобы подложить под колеса самолета, то помогает инструктору надеть парашют. А при перемене ветра тянет на своих плечах все стартовое имущество с одного места на другое.
Борис так устал, что, когда пришла его очередь лететь, ему было не до полета. Самолет подрулил на предварительный старт. Улыбающийся и возбужденный Кузьмич освобождал ему кабину, а Борис никак не мог застегнуть парашютные лямки.
— Ну ты, размазня! — крикнул на него Лагутин. — Тебя в бабий экипаж бы к Соколовой! Возишься, как девчонка!
«Ну вот, — подумал Борис, — не успел полететь, а уже отругали».
Кузьмич и Санька помогли ему усесться в кабину, расправили и подали в руки привязанные ремни, присоединили телефон.
— Ну, Боря, ни пуха ни пера! — напутствовал его Санька и спрыгнул наземь.
Самолет затрясся, набирая скорость, потом полез в небо. Сначала, несмотря на все злоключения, Бориса охватило чувство восторга. Но вот они достигли «зоны», то есть места, над которым имели право делать пилотаж. В ознакомительном полете не рекомендовалось давать курсантам сложные элементы пилотажа, поэтому Лагутин, чтобы не видели его с аэродрома, прошел через центр зоны километров на несколько подальше.
Борис смотрел, как все дальше и дальше уходила земля, превращаясь в пестрый ковер. Вдруг самолет вздрогнул, мотор замолк, земля и небо крутнулись колесом, и самолет начал отвесно падать. Борис повис на ремнях, но тотчас неумолимая сила втолкнула его обратно в сиденье. Руки и ноги наполнились свинцовой тяжестью, а мотор снова заревел. Выйдя из пикирования, самолет опять полез в небо.
Перед глазами Бориса замелькали чертики, и сквозь них он увидел темно-синее небо и голову Лагутина в коричневом блестящем шлеме. Потом самолет опять пикировал и опять стремительно лез вверх. С каждым разом у Бориса темнело в глазах все больше и больше. Он уже не держался за управление, ничего не понимал, а только думал: «Скорей бы все это кончилось». Его начало мутить и, наконец, вырвало. Единственно, что он успел, это отклонить голову за борт. И потом абсолютно бессмысленно смотрел за беспорядочным вращением земли и неба.
Наконец самолет выровнялся, и Борис услыхал в телефоне насмешливый голос Лагутина:
— Ну, «ас», жив еще? Бери управление, веди самолет по горизонту!
Легко сказать «веди по горизонту», да трудно сделать это неумелыми руками, да еще когда в голове звон и все время на рвоту потягивает.
Под управлением Бориса самолет заходил как пьяный, а неумолимый Лагутин командовал:
— Делай левый разворот!
Борис вспотел, глаза готовы были выпрыгнуть сквозь очки, а самолет не слушался.
— Ладно, не мучь машину! — сказал Лагутин и отобрал у него управление.
Шло совещание инструкторов по обмену опытом обучения курсантов. Когда дошла очередь высказаться Лагутину, он взбудоражил всех.
— В обучении людей искусству летать я придерживаюсь принципа естественного отбора: «Рожденный ползать, летать не может». Кое-кого я отчислю из своего экипажа. Нечего зря горючку жечь. Лучше выпущу курсантов меньше, да лучше…
Присутствующие задвигались, зашумели.
— Прошу не шуметь! — выкрикнул Лагутин, — не до конца еще высказался.
Все притихли.
— Что я, скажем, буду возиться с Капустиным? У него вместо головы кочан капусты. Да и вся его биография не годится для летчика. Мамин сынок, размазня. Кроме фокстротов, ничему не научился. Что же теперь? Разве я за короткие минуты полета научу его тому, чему он не научился за всю жизнь — мужеству? Поздно! А потом, друзья, мы должны показать могущество инструктора. Захотел — научил, не захотел — не научил. Может быть, просто физиономия не понравилась, все равно. Пусть знают и уважают инструктора, черт возьми!
— Лагутин! — властно остановил его начальник школы полковник Крамаренко. — Лишаю вас слова. Более подробно будем говорить в моем кабинете.
— Слушаюсь, товарищ полковник, — подчеркнуто официально ответил Лагутин. — Я, собственно говоря, сказал все.
— Очень жаль. Садитесь.
— Вы напрасно поторопились, — тихонько сказал Дятлов полковнику. — Его одернули бы товарищи. А общественное воздействие порой сильнее административного.
В зале было тихо. Всем было стыдно за Лагутина. Потом один за другим на трибуну выходили инструкторы и жестоко осуждали неверное выступление своего товарища.
— Лагутин упомянул «минуты» полета, а про часы и дни работы с курсантами на земле забыл, — начала Нина. — Уж не потому ли забыл, что плохо и мало с ними работает? Теперь о так называемом «могуществе» инструктора. По-моему, отказ от обучения «трудного» курсанта — это скорей слабость, чем могущество…
Нине вспомнился ее собственный приход в авиацию, и она подумала: «Что бы со мной было, если бы я попала к такому инструктору, как Лагутин…» Вспомнила Дремова, мысли спутались, и она, махнув рукой, села, едва сдержав подступившие слезы.
Вслед за Ниной на трибуну поднялся Васюткин. Устремив взгляд на Лагутина, он заговорил, обращаясь к нему:
— Вы, Лагутин, себялюбивый, эгоистичный человек. Я давно заметил отсутствие у вас доброты и чуткости в отношениях с людьми…
— Оботри молоко на губах! — крикнул Лагутин. — Ты недавно от мамы, поэтому и носишься с женскими сентиментами. А я мужчина, инструктор, а не бонна…
Начальник училища осадил Лагутина, и Васюткин продолжал:
— Я вижу, вас, Лагутин, не переубедишь. — И, возвысив голос, обратился уже ко всем: — Предлагаю внести в решение такой пункт: «Совещание инструкторов-коммунистов единодушно осуждает выступление Лагутина, считая его вредным для практической работы с курсантами».
В зале раздались возгласы одобрения.
После совещания Вовочка подошел к Лагутину и сказал:
— Николай, помяни мое слово, стрясется с тобой какая-нибудь беда, и тебе самому будет стыдно за свое отношение к людям…
Лагутин не стал его слушать и направился к выходу.
Внутренне Лагутин понимал, что не прав, понимал давно, что все его поступки и разговоры в школе идут в разрез общим убеждениям, но желание во всем противоречить, выставлять свою особенную точку зрения все время сбивало его с курса.
В свое время Лагутин пользовался большим авторитетом как хороший инструктор, привык к этой славе — и вдруг Дремов. Ну, Дремов еще туда сюда, а как делить лавры с этой девчонкой?! Подумать только — баба в авиации! И эту бабу ставят в пример ему, Лагутину!
Но сегодня все были против него, и он понял, что зарвался. Пойти что ль к комиссару? Нужно как-то объясниться… Но поймет ли его старик Дятлов?
У порога квартиры мысли его переменились: как бы не рассердить Клавочку… По коридору он шел на цыпочках, потихоньку открыл дверь, бесшумно проскользнул в комнату. Лишь бы не проснулась… Но все его предосторожности оказались тщетными. Клавочка открыла глаза.
Лагутин замер и с виноватой выжидающей улыбкой уставился на грозную супругу. Та сладко потянулась, отбросив одеяло и обнажившись, повернулась к мужу, заспанная и оттого еще более красивая. Лагутин ждал грома, а Клава заворковала нежным голосом:
— Котик, вынеси, пожалуйста, помои… Да подальше от крыльца. — Лагутин кинулся исполнять. — Постой, дай я тебя поцелую… Ой, как от тебя бензином пахнет! Ну ничего, ничего, мой противненький, я и такого люблю. Так иди же, иди, выплесни помои…
Спотыкаясь и проклиная темную ночь, Лагутин двинулся с помойным ведром по коридору. Вернувшись и без стука поставив на место пустое ведро, он замер у порога в ожидании новых приказаний. Сегодня их оказалось немного: заправить и почистить золой примус, вытряхнуть и выбить половичок… Через полчаса он уже был свободен и пристроился на кровать рядом с дражайшей супругой. Ему очень хотелось спать, но Клавочка, должно быть, уже выспалась, и ей хотелось поговорить.
— Котик, я хочу завтра поехать к мамочке. Не забудь заехать за мной на машине…
— Я бы с удовольствием, Клавочка, но завтра заступаю в наряд, и ты уж, дорогая, как-нибудь…
— Ну вот еще! Вечно ты занят. То собрания, то совещания, то наряд. А с женой когда будешь? Жить противно. В кино хочу, на танцы хочу. Не можешь сам попасть в город, пришли за мной своего курсанта.
— Клава, это нельзя. Курсантам даже в выходные дни увольнений не дают…
— Ах вот как! Ты меня не любишь. Так я тебе и поверю, что ты не можешь прислать за мной курсанта! Сам же хвастался, что инструктор для них бог. Хорош бог!
