Надя, прикрыв трубку, рассмеялась. Кажется, и Крицын тоже.
Оказалось, Надя придумала заклеить надпись на “Форде” декоративной пленкой с рекламой компании, чему оба были несказанно рады. Крицын зачем-то показывал ей фотографии со стройки, и она углядела где-то эти большие красно-синие наклейки.
Шеф Крицына милостиво разрешил. Успели сгонять на фирму, взяли наклейку, и она – какая удача! – отлично подошла размерами, как раз закроет все слово, даже восклицательный знак спрячет.
Пока Крицын намывал “Форд”, Фима с Надей стояли под балкончиком. Надя просматривала вчерашнюю съемку на экране камеры, спросила:
– А ты почему из Стяга уехал?
– Сборы закончились.
– О, – удивилась Надя. – Как-то внезапно.
Как только Крицын домыл машину, они с Надей приступили к делу. Вынули из большой картонной тубы наклейку, стали примерять. Попросили его принести из гаража стремянку. Он принес. Примерялись долго, репетировали, как будут наклеивать и разравнивать пленку, когда снимут защитное покрытие. Спорили, как лучше: из центра или сверху вниз.
– Как обои нужно, – твердила Надя, и Фима подумал, что тот ремонт – в комнате с большим окном – проходил, наверное, с ее участием.
Стоя под балконом, Фима отрешенно наблюдал за их работой – как взобравшийся на стремянку Крицын, вывалив мохнатое пузо из-под задравшейся сорочки, прижимал верхний край под самую крышу, как Надя, нервничая и повизгивая, сантиметр за сантиметром расправляла пленку, вынимая из-под нее защитную клетчатую подложку.
Фима настолько увлекся, что совсем забыл про человека в униформе, занятого той же по сути работой на высоте пятого примерно этажа. Когда он взглянул в сторону вышки с рекламным экраном, там все было закончено. Сероватое прямоугольное бельмо тупо таращилось на поселок. В небе висели крупные нарядные облака.
Никаких следов, никакого вам, господа, Армагеддона. Бытовая химия и клейкий цветастый пластик – всего-то. Будто и не было ничего. Как в песок. Тишь да гладь.
Закончили и Надя с Костей. Хлопнули в ладони, Надя, сдерживая радостный смех, постояла в позе Наполеона.
Подошла к Фиме с видеокамерой.
– Слушай, Фим, тут неважно видно. Посмотри. Темно, как я и боялась. Утром щит не сообразила заснять. С балкона надо было. Хороший был ракурс. Не будешь ругаться?
Даже не взглянул.
– Не надо ничего.
– То есть?
– И запись у себя там не надо выкладывать.
Она недоверчиво заглянула ему в лицо.
– Почему?
– Да ребячество все это. Действительно. Взрослеть пора.
***
Ранним вечером они с Надей уезжали в Любореченск. Крицын подбросил их до автовокзала. Извинился, что не может в город отвезти: работа, нужно срочно в Зону – так он про Шанс-Бург говорил. Купил им билеты, сказал, что таким образом расплатиться хочет за Надину идею насчет наклейки – сам бы он ни за что не додумался, а покраска влетела бы в копеечку.
Взяли кофе из автомата, пока ждали автобуса. Отойдя к киоску “Союзпечати”, Надя снимала Фиму с Крицыным, усевшихся на перила мостка, переброшенного через небольшую речку-гадючку. Остро пахло тиной и выхлопными газами. Возле новенького автовокзала сновали пассажиры. Многие невольно задерживали взгляды на пестрой Надиной голове.
– Ты не принимал бы все так близко к сердцу, – сказал Костя. – Жизнь как жизнь.
Нормальная. И люди вокруг… – Крицын повел перед собой рукой, на людей, идущих по мосту, на размытые в автобусных окнах лица. – Маршем их в высокую духовность не загнать.
Фима вспомнил лицо Шульги в окне черного джипа.
– Я плюс истина, Костя, – уже большинство.
– Красиво, да, – Крицын отпил кофе. – Опасная штука – красивые фразы. А все же светлая кому-то мысль пришла – закрыть вас пока не поздно. Ты не сердись. Знаю я все. В “Комсомолке” прочитал. И Надя знает. Зря брехал, получается.
Диспетчер в который раз вызывала водителя “е326вк” к начальнику вокзала.
Расфуфыренный дембель, по локти утопив руки в карманах, стоял возле кафе, пьяно улыбаясь в небо.
Надя подошла, уселась рядом с Фимой на перила, принялась просматривать то, что только что отсняла. Двое беседуют, сидя на мосту, уличный шум, обрывчатые реплики проходивших мимо.
– Про что кино, Надежда? – поинтересовался Костя. – Непонятное какое-то.
– А чего тут непонятного? – ответила она, не отрываясь от камеры. – Один хочет, чтобы все были немножко святые, другой боится, что и его заставят. Как-то примерно так… – поглядела по очереди на одного, на другого. – Ой, я что-то не то сказала, да?
В автобусе Фима молчал всю дорогу. Надя сначала рассказывала ему про свою учебу в университете, про суперлидерство на сайте, про какие-то замечательные отснятые ею кадры, потом тоже смолкла. В проходе возле них покачивалась-поскрипывала сложенная коляска, поставленная на бок. В конце салона шумели пьяные голоса.
– Да говорю тебе, звала!
– Да ну тебя, я с тобой в прошлый раз связался.
– Ну иттить же твою налево! Точно тебе говорю.
Сами пойдут. Больше ведь все равно некуда.
В Любореченске коротко попрощались, Надя обняла его, бросила: “Звони”, – и пошла на свою остановку по зебре перехода. Фима посмотрел ей в спину. Надя выглядела усталой. Мелькнула неведомо откуда залетевшая искорка: “Позвать ее? К себе?
Никогда ведь не была”. Светофор переключился, машины, как водится, рванули, и Надя остановилась на островке посреди дороги. Оглянулась, встретилась с ним взглядом поверх несущихся мимо автомобильных крыш. Спросила кивком головы: “Чего?” Фима помахал ей рукой и зашагал по тротуару.
Войдя во двор, Фима замедлил шаг – споткнулся о неожиданное воспоминание.
Хмыкнул. Ночью в Солнечном сказал Наде, что не припомнит папашу под мухой. На самом деле было однажды. Незадолго до смерти бабы Насти. И, стало быть, примерно через месяц после того, как школу окончил.
Сел на покосившуюся лавку, оглядел пустой, залитый жиденькими сумерками, двор.
Тогда тоже был вечер, только ветреный: сухое дерево возле гаражей покряхтывало, под ногами кувыркались пакеты из жбанов.
В тот вечер Фима несколько часов слонялся по району, глазел на его квелую, на излете, суету – на то, как у входа в рынок последняя торговка крикливо нахваливает припозднившимся хмельным покупателям своих краснобоких раков; как люди на остановках по-пингвиньи жмутся к подкатывающим маршруткам; как гаишник, сунув жезл под мышку, идет к своей машине с угрюмым нарушителем; как за стеклом парикмахерской усталая парикмахерша держит на весу зеркало, в котором дрожит чей-то затылок с проплешиной… “Скоро и ты сюда впишешься”, – говорили ему эти унылые картинки. Со своих прогулок Фима в общем-то каждый раз приносил одно и то же – все ту же тоску. Но часто в те дни шатался по городу, время перед сном убивал.
Дойдя до столбов с бельевыми веревками, Фима услышал, как его окликнули. Вика Личутина. Бежит к нему, каблучками цокает. Может, и бежать пустилась только для того, чтоб каблуками веселыми поцокать. И в тот же момент Фима увидел в противоположном конце двора папашку. Папашка тоже его заметил – скорей всего, высматривал, поджидал. Двинулся к Фиме нетвердой походкой. “Чего это он?” – удивился Фима, разглядев, что папаша нетрезв.
Вика подбежала. Вся такая радостная. Юбка на ней короткая. От ветра придерживает юбку рукой.
– Привет, Фима!
Папаша остановился в отдалении.
Вика улыбается, тараторит бойко:
– Как дела? Рада тебя видеть. Все расползлись, блин, как тараканы. Никого не соберешь. Идем в “Пушкарева”, посидим? Я, кого смогла, обзвонила. Блин! Вроде хотелось поскорее из школы свинтить, а, знаешь, прям ностальгия какая-то!
Не дружили с ней никогда, а тут чуть не на шее повисла. Собственно, по-настоящему Фима ни с кем из класса не дружил. Делал вид разве что, при случае. Жили-то в центре, школа навороченная, в классе одни мажоры. Вот и Вика Личутина из таких, бизнесменова дочь.
– Идем, чего ты? Чего молчишь как в рот воды? Фима, блин!
Папаша стоял, отвернувшись.
– Да нет, Вика, мне домой надо. Занят.
– Ой! Чем занят-то? Поступать готовишься?
– Готовлюсь.
– И я. В медицинский. А ты?
– Я? Не решил пока. Пока так… готовлюсь, в общем, по предметам.
Вика обернулась, посмотрела на пьяненького, стоящего к ним вполоборота, сказала:
– Что за тип? На нас зырит, кажется. – Продолжила свою скороговорку:
– Успеешь ты, выучишь! Зубрила! Что, не отдыхать теперь?!
Папаша, наверное, услышал, как Вика сказала про него: “Что за тип?” Постоял еще немного и пошел со двора – туда, откуда пришел. Фима почувствовал такое облегчение, что на радостях даже с Личутиной поболтал немного. В “Пушкарев” с ней, конечно, не пошел. Она бросила ему на прощанье: “Надумаешь, мы допоздна там”, – и ускакала рысцой звонкой.
А Фима поспешил сначала домой, но возле подъезда вдруг замялся. Не хотелось домой. До десяти – когда баба Настя начинала волноваться и, бывало, выходила его искать – времени оставалось достаточно. “Просто пройдусь еще чуток”, – соврал себе Фима и двинулся за отцом вдогонку.
