будь на вашем месте другие, может, нам бы плохо пришлось. Но вы обходитесь с нами так по-товарищески... Ну, в общем, знайте: мы очень это чувствуем и ценим, всем сердцем чувствуем.
— Да ну, о чем тут говорить. Просто мы четверо рыцарей из Освенцима,— усмехнулся Отто.— Нет, четыре мушкетера. В детстве «Мушкетеры» были моей любимой книжкой.— Он вскочил и принялся фехтовать воображаемой шпагой.— Оберегаем прекрасных дам от всех опасностей.— Он сделал несколько яростных выпадов.— Один убит, второй, третий.— Снова выпад, захлебывающийся вскрик.— А теперь я сам убит.— И он хлопнулся навзничь.
Хохот, рукоплескания. Довольный донельзя, Отто поднял свою миску, подцепил вилкой кусок капусты и отправил его в рот.
Андрей снова заговорил с Клер по-русски:
— Какая у вас очаровательная улыбка. До Освенцима вы, бесспорно, были красавицей.
Она помрачнела, хмуро ответила:
— Благодарю вас, Андрей. Когда вы говорите такое, это мне помогает — я опять начинаю хоть капельку чувствовать себя женщиной.
— А кем же еще можете вы себя чувствовать? — спросил он недоуменно.
— Каким-то бесполым существом.
— Но почему?
Она ответила с откровенностью, какая раньше была бы для нее немыслима в разговоре с посторонним мужчиной. Но в Освенциме, где вся жизнь заключенного была сведена к чему-то самому элементарному, человек был внутренне оголен, его лишали возможности хоть что-нибудь держать в себе, обривали ему душу, как и голову, наголо.
— Потому что я превратилась в скелет, потому что вот уже два года у меня не было месячных и не осталось сейчас в моей внешности ничего женского — ни волос, ни груди.
— Отчего же вы для меня сама женственность?
— Может быть оттого, что вы давно не видели женщин. А может быть,— тут она бросила на него лукавый взгляд,— может быть, это у вас привычная галантность и вы такое каждой женщине говорите.
— Ни то ни другое,— ответил он очень серьезно.— Прежде всего, в лагерях я пробыл только семь месяцев. И потом, моя команда каждый день проходила в Бжезинке через женский лагерь, так что женщин я видел. Нет, дело не в том — даже в этой одежке, даже такая истощенная вы очень женственны. И глаза ваши, и рот, и голос... И движения... И вся ваша душа...
Клер улыбнулась. Он даже не представлял себе, до чего она ему благодарна.
— Приятно слышать. Спасибо. Андрей.— И, резко повернувшись к Юреку, спросила его по-немецки: — Как вы думаете, нельзя ли раздобыть у Кароля зеркальце?
— Попрошу.
— Мужчины, а вам удалось за все это время хоть разок поглядеться в зеркало? Нам — нет. Разве что иногда увидишь свое отражение в оконном стекле, да и то если свет падает как надо. Но все равно толком ничего не разглядишь.
Выяснилось, что и мужчины за все годы лагерной жизни ни разу не видели себя в зеркале.
— Однажды в Бухенвальде.— стал рассказывать Норберт,— я раздобыл осколочек зеркала, но в него только и было видно, что кусочек носа или губы. А это хуже, чем ничего.
— Ты хорошенько подумала, тебе и в самом деле охота на себя поглядеть? — усмехнулась Лини.— Я так вовсе не жажду.
— При такой кормежке я толстею не по дням, а по часам,— ответила Клер.— К завтрашнему дню буду в форме.
— Да уж конечно,— сказала Лини, собирая миски.— Видели бы вы Клер до Освенцима — это вам не мужиковатая голландка вроде меня: сногсшибательная, элегантная красотка француженка. Ну вот что, рыцари, когда я перемою миски, вы уж будьте так любезны, погуляйте где-нибудь, чтобы дамы могли помыться. Тогда я смогу надеть обновки, которые Юрек приобрел для меня в универсальном магазине Кароля. Ох, боже ты мой! Ведь я на них еще и не взглянула!
Со стуком поставив миски на пол, Лини бросилась к чемодану, раскрыла его и, вскрикивая от восторга, извлекла оттуда сперва синюю шерстяную юбку, за ней фланелевую нижнюю, затем кофту с воротником стоечкой, какие носят крестьянки, и, наконец, фуфайку из грубой шерсти.
— Нет, вы только посмотрите! — возбужденно повторяла она.— Да я в этом буду просто королева!
Одежда была поношенная, в заплатах, но это нисколько не портило ей удовольствия.
— Ну а сейчас выйдите, а? — попросила она мужчин, прикладывая юбку к талии.
Однако Норберт заартачился:
— Лини, вымыться еще успеете — как-никак целый день впереди, да и вода холодней все равно не станет. А так хотелось бы, девушки, с вами поговорить — ведь мы о вас ровным счетом ничего не знаем.
— Поговорить тоже еще успеем, сами же сказали — весь день впереди. А я хочу сбросить с себя это полосатое тряпье и знать, что с Освенцимом покончено.
— Давайте проголосуем,— предложил Отто.— Итак, кто за то, чтобы Лини сперва рассказала нам о себе, а уж потом вымылась?
Четверо мужчин дружно заулыбались, разом подняли руки.
— Принято большинством голосов. Садись, Лини. У нас демократия.
— Клер, знаешь, юбка-то широковата в талии,— огорченно сказала Лини.— Что теперь делать?
— Может, Юрек достанет английских булавок?
— Ой, я и забыл. Сестра Кароля спрашивала, вы толстая или тонкая.— И Юрек улыбнулся своей ослепительной, мгновенно гаснущей улыбкой.— Сама она чуть потолще вас. Так что вот, она прислала.— И он вынул из кармана несколько английских булавок.
— Благослови господь сестру Кароля! Ну а теперь, мужчины, выйдите-ка, а?
— Но решение принято большинством голосов,— ухмыльнулся Отто.— Итак, где ты родилась, во сколько лет выучилась читать, как звали мальчика, с которым ты первый раз поцеловалась, и так далее...
— Лини, ну пожалуйста,— негромко попросил Норберт.— Надо же нам познакомиться поближе.
— Ох и упорный вы народ, мужчины!—Лини села.— Клер, давай-ка ногу, я помассирую, чтобы зря времени не терять. С чего же начнем? Значит, родилась я в Амстердаме. Была у меня мама — до того хорошая! Умерла перед самой войной, и я даже рада, что так случилось. А еще есть два старших брата — они в Канаде, не знаю, что сейчас с ними, может, в канадской армии воюют — и отец, человек очень ограниченный, страшно религиозный — такой дурак...— Она помолчала.— Погиб, скорей всего. Ни за что не хотел уезжать из Амстердама. У него там была мясная лавочка. Окончила я только начальную школу, потом пошла работать на шоколадную фабрику. А вечерами училась делопроизводству и выучилась-таки. После этого работала машинисткой в
