Девушки,— сказал Отто,— осталось немного колбасы, ломтика четыре. Вы голодны?
— Пусть будет для Клер,— решила Лини.
Отто вынул нож.
— Ну чем у нас не семейная обстановка, а? Сперва моетесь вы, потом мы, три раза в день вкусная еда, от холода защищены, война где-то там, вдалеке, в общем, не жизнь, а малина.— Мадам, доводилось вам когда-нибудь пробовать польскую ветчину? До войны она даже у нас в Вене славилась.
— Спасибо, Отто,— сказала Клер.— У меня и впрямь чувство такое, что мы одна семья. И чудесная семья, ей-богу.
— Ш-ш! — насторожился Юрек.— Стреляют!
Все прислушались. Андрей приставил к уху согнутую ладонь.
— Автоматы? — спросил Норберт. Он так и замер с ведром в руке.
— Орудия.
Снова прислушались.
— О, верно, то есть моя ошибка,— пробормотал Юрек.
— Да откуда им быть, орудиям? — объявил Отто.— Ведь мы на необитаемом острове, кругом вода. Посмотрите, какие тут пальмы. К обеду у нас печеный кокосовый орех.
— Но я тоже слышал,— возразил Норберт.— Похоже на отдаленный гром.
Клер кивнула.
— И я.— Потом повернулась к Андрею: — Значит ли это, что подходят русские?
Тот пожал плечами:
— Пока трудно говорить, очень далеко. Может быть, просто ветер с той стороны.
— Ох, хоть бы они подошли! — горячо воскликнула Клер.— Так было бы радостно услышать их орудия.
Андрей негромко сказал по-русски:
— Мне довелось слышать войну на близком расстоянии. Нет среди ее звуков ни одного приятного.
— Я не то имела в виду.
— Понимаю. Просто я высказал вслух собственные мысли.
5
По-прежнему падал снег, но уже не так густо, и белый простор за окном был безмятежно прекрасен. Мужчины вымылись, Лини хорошенько помассировала Клер ноги, и теперь Клер спала. На широком подоконнике сушилось мужское и женское белье — ни дать ни взять в семейном доме после большой стирки. Гула орудий больше не было слышно, и беглецы о них позабыли. С жадной тягой к нормальной жизни, какая бывает у тех, кто долго жил в ненормальных условиях, четверо мужчин слушали Лини, рассказывавшую о своем малыше. Голос ее стал звучным, теплым, в уголках губ трепетала улыбка, и чувствовалось, что мальчик стоит у нее перед глазами как живой.
— Помню, уже перед самым нашим отъездом увидел он себя в большом зеркале на дверце шкафа. То придвинет лицо, то отодвинет, потом стал на колени и опять смотрится, а мордочка такая удивленная! Посмотрелся и давай дергать дверцу — хотел узнать, где прячется тот, другой, мальчик.— Она негромко рассмеялась, и мужчины заулыбались.— В тот же самый день сидит он у меня в спальне, в уголке, и играет с табуреткой — то потянет к себе, то отпихнет, а сам что-то лепечет. И вдруг—надо же! — рванул к себе табуретку, и она как стукнет его по голове. Он ее оттолкнул — сердито так, потом посмотрел на меня, показал на головку и давай табуретку шлепать.— Она коротко рассмеялась, потом вздохнула.— В этом возрасте малыши такие прелестные, забавные. Еще он такое любил: взберется на лестницу, сядет и вниз — бум, бум, попкой по ступенькам. А еще любил залезать под столы, например под письменный стол мужа, и под свою кроватку. Ой, я про него часами могу рассказывать.
— Рассказывайте, рассказывайте,— попросил Норберт. Он не сводил с нее глаз и улыбался с откровенной нежностью, глубоко ее трогавшей.
— А вам не скучно? — счастливым голосом спросила она и про себя отметила, что сейчас Норберт совсем не такой, каким был всего сутки назад, когда она его увидела впервые. Суровое, исхудавшее лицо его заметно смягчилось.
— Скучно? Ну что вы, нет конечно. Кто же не любит детей? Так приятно вас слушать.
— А ребятишки в таком возрасте уже говорят? — спросил Отто.— Я что-то позабыл.
— О да. Только не фразы, а отдельные слова. Но понимают уже ой как много, в общем-то все. Я, бывало, надивиться не могу — как это ребенок научается понимать, что ему говорят. Спросишь его: «Йози, сейчас купаться будем, хочешь?» А он: «У-у, пася» — это значит: «Хочу купаться». А потом, если я сразу не унесу его в ванну, дергает меня за руку и спрашивает: «Пася? Пася?» Все дети любят купаться.
— Пася-пася,— с улыбкой повторил Норберт.— А какие еще слова он знал? «Папа» и «мама», да?
— Да, но выговаривал он их на свой лад — до того забавно! Что-то вроде «мамба» и «паэп». Как все детишки в этом возрасте, он называл разные вещи одним и тем же словом. Ну вот, например, «етька» у него означало и «конфетка» и «печенье». По-маленькому и по-большому просился одинаково—«ди-ди», а всякая еда у него была «ням-ням».— Она опять засмеялась.— А вместо «киса» он говорил «кититити». И почему у него получалось такое длинное слово, ума не приложу. Ой, еще у него было одно ужасно милое словечко: «зими». «Зими Йози» — значит: «Возьми Йози на руки».
Где-то неподалеку громко залаяла собака, и смех Лини разом оборвался.
— Уходить от окна!—резко бросил Андрей, и все, пригибаясь, разбежались в разные стороны.
А лай не прекращался — сердитое гавканье большой собаки.
— Давайте спрячемся наверху! — испуганно крикнула Лини.
— Постойте, я слышу детский голос,— сказал Юрек и торопливо подполз к окну сбоку. Лай все не умолкал, но напряженно сгорбленная спина Юрека распрямилась.
— Ничего страшного. Два хлопца в снежки играют.
— А вдруг они заберутся сюда и обнаружат нас? — забеспокоилась Лини.
— Я посторожу. Но в том есть что-то странное.
— Что именно? — спросил Норберт.
— Вот уже пять лет в Польше собак нет. Тех, что получше, немцы забрали для охраны, остальных перебили. Польская семья не может иметь собаку — то есть против правил. Откуда же здесь, в деревне, собака?
— Ну, припрятать собаку не так уж трудно,— заметил Отто.
— Да, но то карается, могут арестовать.
— Послушайте-ка,— с жаром заговорила Лини.— Ведь это доказывает, что место здесь безопасное, разве нет? Если б сюда наведывались немцы, мальчишкам не разрешили бы выводить собаку со двора.
Отто усиленно закивал:
— Верно. Значит, тут безопасно.
— Да, безопасно, очень хорошо,— сказал Андрей.— Но лучше мы все-таки дежурим. Один здесь,— он показал на окно,— один наверху, смотреть в другая сторона. Сменяться каждый час.
— Но ведь после
