на флаге.
В харчевнях гости сипнут до зари,
И женщины толпятся у окошка,
Где вместо стекол — бычьи пузыри,
Квасцами просветленные немножко.
Кругом покой. Шаги одни и те ж.
И на колах висят не для того ли
Две головы казненных за мятеж,
Как черные горшки на частоколе?
Бездомный пес пролаял на луну.
И снова — ночь. И ничего другого…
Мы расстреляли эту тишину,
Когда входили в город Санчагоу.
БОРИС КОСТРОВ[4]
НА РАССВЕТЕ
Оросив слезами щедро травы,
Поломав на межах васильки,
Закричали матери — Куда вы? —
Девушки закутались в платки.
А седой, безрукий, молчаливый,
Ветеран войны и звездочет,
Заломив седую ветку ивы,
Вспомнил вдруг четырнадцатый год.
И вздохнул. Светлело. Мимо, мимо
Деревень, цветущих рощ и хат
Шли в косоворотках побратимы,
Земляки, друзья — в военкомат.
Там над чистым убранным крылечком
На развилке памятных дорог
Реял, чтоб запомниться навечно,
Алого сияния флажок.
ВИКТОР КОЧЕТКОВ
Шел смертный бой.
Земля в огне кипела.
Был сужен мир до прорези прицела.
Но мы, полны решимости и веры,
Ему вернули прежние размеры.
В СОЖЖЕННОЙ ДЕРЕВНЕ
Под громкие крики ворон и грачей
Мы утром в деревню входили.
Маячили остовы черных печей.
Руины устало чадили.
И в редком разбросе лежали тела
В тени колоколенки древней,
Как будто бы смерть неохотно
брала
Ясак с белгородской деревни.
И в этом, еще не дотлевшем аду,
Где горе уже накричалось,
Под старой березой у всех
на виду
Ременная люлька качалась.
Играла малиновой медью колец
С июньскою синью небесной.
И тихо сидел годовалый малец
В той зыбке, плывущей над
бездной.
Нет, он не кричал, ни о чем
не молил.
Ко рту подтянув кулачонки.
И ветер, пропахший бедой, шевелил
Седые его волосенки.
Как свечка, обугленный тополь
горел,
И хлопья с него опадали.
А тихий мальчонка смотрел
и смотрел
В какие-то дальние дали.
Поверх этой битвы и этой войны,
Поверх современности грозной
В далекие дали, что нам не видны,
Смотрел не по-детски серьезно.
Как будто дорогу свою примечал,
Забыв даже сглатывать слезы.
А зыбка, как лодка о старый
причал,
Стучала о скосок березы…
Я знаю, и вера и правда живет
На нашей планете любезной,
Покуда та зыбка, та люлька плывет
Над гарью, над смертью,
над бездной.
МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ[5]
СТОЛИЦА
Здесь каждый дом стоит как дот,
И тянутся во мгле
Зенитки с крыши в небосвод,
Как шпили на Кремле.
Как знак, что в этот час родней
С Кремлем моя земля,
И даже кажутся тесней
Дома вокруг Кремля.
На окнах белые кресты
Мелькают второпях,—
Такой же крест поставишь ты,
Москва, на всех врагах.
А мимо — площади, мосты,
Патрульный на коне…
Оскалясь надолбами, ты
Еще роднее мне.
И каждый взрыв или пожар
В любом твоем дому
Я ощущаю как удар
По сердцу моему.
Но мы залечим каждый дом,
И в окнах будет свет,
Дворец Советов возведем
Как памятник побед.
И чертят небо над Москвой
Прожекторов лучи.
И от застав шагают в бой
Родные москвичи.
АЛЕКСЕЙ ЛЕБЕДЕВ [6]
ТЕБЕ
Мы попрощаемся в Кронштадте
У зыбких сходен, а потом
Рванется к рейду серый катер,
Раскалывая рябь винтом.
Вот облаков косою тенью
Луна подернулась слегка,
И затерялась в отдаленье
Твоя простертая рука.
Опять шуметь над морем флагу,
И снова, и суров и скуп,
Балтийский ветер сушит влагу
Твоих похолодевших губ.
