После заглянула к Лукерье — солдатской вдове, потом навестила Захарку, осмотрела ему ладонь, из которой Нелка извлекла занозу. Ничего, всё отгноилось и заросло. В Лунёвке меня ждали сразу трое, потом… к вечеру еле ноги переставляла, зато тащила домой почти полную корзинку разной снеди и новые варежки. Денежки у сельских жителей встречаются редко, а вот своим продуктом они со мной делятся охотно.
Только дотащилась до дому — стук в дверь. Мельничиха рожает, а городские ворота уже заперты на ночь, так что к доктору не проехать. Хорошо хоть на повозке примчались, а то не знаю, как бы дошла. Впрочем, роды прошли без осложнений — мельничиха — мамка опытная, это у неё третий ребёнок, а первого мы ещё с мамой принимали, так что к утру уже и управилась и мельников работник меня обратно довёз. А тут уже Никодимка, Мотин сын ждёт. Один из благородных охотников, что в лесу ночевали, ногу сломал, когда отлучился от костра по личному делу в кусты, ну и оступился или споткнулся. Так он там и лежит, потому что шевельнутся ему больно и остальные не знают, что делать.
Лошадка для меня у посланца с собой имелась, а перелом оказался вывихом, просто юный виконт Фоше был нытиком и недотрогой, за что я ему прописала интересную настойку, которой снабдила воспитателя сына кастеляна со строжайшими инструкциями добавлять этой хинной горечи по две капли во всё, что это недоразумение будет есть или пить. Эта снадобье даже мёд делает несъедобным. Обратно мне пришлось возвращаться пешком, потому что и меня и Никодимку недовольный моим лечением барин прогнал, а сам удалился домой в сопровождении грума, лакея, камердинера, гувернёра, дядьки, повара и… я не всех успела пересчитать. Не спала я к этому времени уже третьи сутки, отчего покачивалась на ходу.
Спать я устроилась на коряге, едва солнышко пригрело, благо сынишка у Моти правильный, обещал покараулить, чтобы сороки меня не унесли. Кошмар! Часок кемаря принёс моей бедной головушке некоторое прояснение и когда меня разбудили голоса, я воспринимала их, обладая обычной ясностью мысли, а не в полудрёме.
— Эй, смерд, что это ты тут делаешь? — голос принца Доминика опознаётся легко.
Я испуганно спряталась за корягу. Что он тут делает посередь дня? Неужели Нелка не удержалась и нахамила парню?
— Поджидаю, когда бабушка передохнёт. Мы с ней идём издалека, и она притомилась, — а это уже сын егеря отвечает.
— А сам-то ты из этих мест, или издалече? — спокойный голос Нелкиного жениха звучит ровно, чтобы не испугать мальчонку.
— Из этих, Ваше Сиятельство.
— Тогда скажи мне, не знаешь ли ты в округе девицы, волос у неё чуток в рыжину отдаёт, а сама она в деле знахарском искусна.
— Я тут всех знаю. Есть такая, только живёт она далече. По Клотскому тракту полдня от города пешком, а затем налево после третьей речки. Тогда уж вдоль берега до самой мельницы. А оттуда направо, только дорогу спросите к Лысухе. А уж как до неё доберётесь, это деревня так зовётся, тогда справа от дороги у выгона крайняя изба, там Олеся и живёт. Есть ли в волосах у неё рыжина, в точности не помню, а только травы она собирает и в город на продажу возит.
— Спасибо тебе, смерд! — о как, оказывается, принц учтив с простолюдином. — Лука, подари мальчику дежку малую! — и топот копыт и всадники удалились.
Никодимка разыскал в траве медный грошик: денежка, действительно малая, а я проводила взглядом верховых. Принц и его грум в дорожных костюмах направлялись как раз туда, куда послал их этот маленький шалопай. Местные жители неохотно показывают дорогу к моему дому, этот обычай я приметила ещё в те поры, когда мама была жива. А моё дело, накормить парнишку, когда мы с ним доберемся до дому. Заслужил. А у меня там и окорок, и каравай ситного и квасу кувшинчик. Мельник не поскупился.
* * *
— Эй, вставай, лекарка! — толкают в плечо в моём собственном доме. Гость незваный вошел без стука и разыскал кровать, на которой я блаженно растянулась, чтобы отоспаться. Да ещё монеты сыплет из кошеля так, чтобы я слышала их звон. В свою, правда, руку сыплет.
— Обожди на крыльце, сейчас поднимусь, — а что делать? Не все больные мне симпатичны, так это не означает, что следует отказывать им в помощи.
Вышел, и кошель унёс.
Привела себя в порядок, вышла на двор — солнце уже клонится к закату, но до ночи ещё далеко.
— Так что у тебя стряслось? — зевая, спросила я.
— Дочка захворала, — нервно отозвался тот, постоянно оглядываясь.
— Как захворала? Отравилась, с жаром слегла или кашель её душит? — со вздохом поинтересовалась я, мысленно перебирая различные готовые мази и отвары. Надеюсь, делать ничего не придется.
— Не говорит, кричит только, что плохо ей и всех отгоняет! — буркнул мужчина, недовольный задержкой и разговорами.
— А лет твоей дочке сколько? — чуть хмыкнув, спросила я.
— Не помню.
Нет, это что-то совсем непонятное.
— Ты хоть рост её рукой покажи.
Показал себе на уровне плеча. Это на полголовы ниже, чем я. Вроде — подростковый должен быть возраст.
Навьючила на себя, да и на него, всякого припасу на все случаи жизни, да и пошли мы окольными тропами. Мужик этот одет странно, вроде как обычный крестьянский армяк, а сапоги на нём — какие состоятельные купцы носят. И шапка вроде фуражки. Опять же посох в руках тяжеловат для путника. Неладный клиент, недобрый. Озирается, к каждому шороху прислушивается.
* * *
Да уж, как задалась в жизни чёрная полоса, так и продолжается. Во-первых, привел меня этот человек в лагерь разбойников. Десяток бандитов обосновался на лесной поляне, и одна девчонка при них, дочь атамана. Вот и стала эта девица в пору входить. Была бы рядом хоть одна баба, и никакой «болезни» бы не было. В общем, посидела я с бедной часок, потолковала. Объяснила, что к чему, а в обратный путь отправляться не решилась — стемнело. Далеко завёл меня провожатый. Так что, раз уж пришла, то и остальных членов шайки осмотрела.
Нездоровый они народ. У одного фурункулёз — непонятно как он с такими нарывами вообще может двигаться. У второго глаз заплывает от ячменя. У двоих раны никак не зарастут. Вроде с виду не особенно опасные, но гноятся и гноятся. Да и другие болезни нашлись, да такие, при которых добрый горожанин или селянин дома бы на постели стонал, а эта шатия в лесных шалашах ютится, да ещё и с места на место через день переходит. Кого они вообще способны ограбить, я просто не поняла. И каша-то у них жидкая, да пустая, и одеяла рваные. Оружие — дубины в основном. Ножи ещё из-за голенищ выглядывают, да кистени за поясами.
При мне они удалью или удачливостью не похвалялись, буйных пирушек не устраивали, а вычерпали ложками котёл не особенно сытного варева, и спать улеглись. Одеяло мне дали целое — у остальных или рвань всякая, или вообще полой армяка укрываются. Правда, у дочки атамановой тоже одеяло хорошее. Но все, как один эти лесные разбойники, немытые, нечесаные, неопрятные.
Утром, когда проснулась, никого на поляне не было. Костёр остыл — и ни души вокруг. Видно, перед рассветом снялись с места, и неслышными тенями ускользнули на поиск удачи. Одеяло, которым я укрывалась, тоже унесли. Даже пузырьков с настойками, и тех я в своей корзине недосчиталась. Слямзили.
* * *
До дома я добралась к полудню. Тут меня ждала на крылечке молодая картошечка, судачок висел на гвоздике у двери, пучок морковки и несколько луковиц. Уха вышла наваристая, сытная, да и хороший ломоть окорока в погребе сохранился. Бывают в жизни и неплохие минуты.
Глава 9
Орнелла
Никогда бы не подумала, что моя жизнь — это сплошной кошмар. Раньше бесчисленные ритуалы, наполняющие всё моё существование, не раздражали до такой степени. Причёсывание и одевание, утренний визит к матушке — это я переносила легко. Но необходимость вести себя величественно при выслушивании бесконечных приветствий почему-то выводила из себя. И эти церемонные поклоны, реверансы, книксены. Заискивающие взгляды и льстивые восхваления — просто до печёнок доставали.
А при мысли о женишке моём высокородном откуда-то из живота прямо к горлу поднималась ярость и буквально душила. Поэтому я старалась о нем не думать. Нет, как умница Улька не смогла разглядеть в нём чванливого пустозвона, ничего, кроме презрения не заслуживающего?! И теперь, чтобы не вызывать подозрений я должна показывать ему отсутствие пренебрежения и быть учтивой!
Благо, на пару дней сей дурашлёп лишил меня счастья лицезреть свою персону, куда-то запропастившись в сопровождении грума. Зато молочно-творожно-сырная диета успела встать мне поперёк горла. Когда каждый день одно и то же, это становится невыносимо. Маменька тоже жалуется на однообразие, но признаки болезни на её лице становятся всё слабее и слабее, и она уже не выглядит измождённой после многочасовых бесед со своими министрами.
