Когда я спросил у Брангейны, почему Королева не бежала с Тристаном в страну Лион, та несколько распрямилась. «Она супруга Короля», — ответила Брангейна и в голосе ее я уловил нотку укоризны.
Тристан не вернулся. Лицо Королевы осунулось от скорби, попростело от страстных стремлений; вся жизнь ее свелась к одному — к ожиданию. Она словно сбрасывает с себя одну чешуйку кожи за другой, избавляясь от лишних прикрас и движений, обретая в итоге сходство с установленной на тимпане каменной фигурой святого, единое коленопреклонение коего навеки запечатлевает множество поз, наполняющих сроки нашей жизни. И Король тоже ждет, но без надежды: он ждет, что Королева забудет Тристана, и обратит свои взгляды к нему. Поскольку несчастие наделило его терпеливостью, и поскольку надежд он лишен, Король окружает Королеву заботами и даже предвосхищает ее желания: он больше не спит в своей спальне, но перебрался в покой Тристана. Временами он слышит, как Королева возвращается из плодового сада, где ждет ночами Тристана, какой бы холод ни стоял на дворе. Тогда он освещает ей путь в спальню, призывает слугу, чтобы он разжег в очаге огонь, и, пожелав Королеве доброй ночи, возвращается в покой Тристана.
Он поселил в своей новой обители ястреба-перепелятника, и тот ночами спит на деревянном насесте близ королевского ложа. С ним также и ручной его ворон — этот расхаживает по полу или сидит на плече Короля. Иногда, на утренней заре, ворон с пронзительным клекотом вспархивает на закраину окна. Однажды я видел, как он сидит на голове резного сокола, венчающего кроватный столб.
«Королева желает увидеться с вами в саду». Слова эти прошептала мне Брангейна, когда я столкнулся с ней в тени арочного прохода, ведущего из главной залы к ступеням, что спадают во двор. Я никогда еще не беседовал с Королевой наедине и, направляясь к башне, дверь которой вела в сад, гадал о том, какой же силы отчаяние должно было истерзать ее, чтобы она попросила о встрече с близким товарищем Короля, одним из тех шестерых мужчин, что, обнажив мечи, смотрели на нее, простертую под грушевым деревом. У башенной двери меня поджидала Брангейна. Она повела меня в сад, по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом, мимо пруда с рыбками, маленького травяного огородика, квадратных куп роз и маргариток — к высокой зеленой изгороди с прорезанным в ней арочным проходом. Я следовал за нею по лабиринту огороженных тропок, гадая, не к знаменитому ли грушевому дереву ведут меня; но, видимо, мы избрали иную череду поворотов, потому что вышли вдруг на маленький, открытый участок травы, окруженный увитой лозами решеткой. Королева сидела на желтой шелковой подушке, уложенный поверх похожей на короб, покрытой дерном скамьи, насупротив нее стояла еще скамья с шелковой же, но белой подушкой, расшитой золотом. Королева жестом попросила меня сесть, и Брангейна оставила меня с нею с глазу на глаз.
— Мне говорили, что вам можно довериться, — начала Королева тоном, который мне показался и надменным, и недоверчивым. Она взирала на меня с опаской, словно гадая, далеко ли ей можно зайти, узурпируя мою преданность Королю.
— Брангейна, — осторожно ответил я — льстит мне.
— Никто вам не льстит! — сердито ответила Королева. И вдруг поднялась на ноги — и, казалось, нависла надо мной, точно рассерженный отец, и пока я вскакивал, мне все чудилось, будто она собирается ударить меня по лицу.
— Есть у вас вести от него? — ожесточенно спросила Королева. — Почему он не приходит? Случилось что-то дурное.
Теперь в ней ничего сердитого не было — одна лишь живость несчастья.
— Я ни о чем не слышал, — ответил я, испуганный тем, как изменилось ее лицо, натуженное томлением, опасное в его скорби.
— Случилось что-то дурное, — повторила Королева, опускаясь на свою скамью. Она вдруг стала усталой и маленькой, схожей с утомленным ребенком.
— Если я что-то услышу…
— Он доверяет вам? — резко спросила Королева, вглядываясь в меня.
Я поколебался.
— Он имеет на то многое множество причин.
— Тогда, если услышите что-то — все что угодно…
— Да, я дам вам знать…
Королева снова встала. «Случилось что-то дурное, — в третий раз произнесла она, но уже отстраненно, словно и не слыша себя. И затем, повернувшись, чтобы взглянуть на меня: — Спасибо вам за… — она немного подумала, — …за то, что вы такой хороший человек».
Слова эти напугали меня — рассердили, — ибо давно уж прошло то время, когда я способен был помышлять о себе, как о хорошем человеке, — но Королева выговорила их с такой силой, что я в ответ лишь склонил голову, хоть и почувствовал, как к шее моей приливает кровь.
Я думал о перемене, случившейся с Королевой, когда она стояла надо мною в саду: о неистовстве ее несчастья, о заострившемся от страстных желаний лице. В тот миг, в миг, когда я ощутил силу ее страсти, черты ее были неприятны для глаз. Не в этом ли и кроется тайна ее притягательности для Тристана? Не в том ли, что когда она перестает быть прекрасной для глаз, то для него становится неотразимой?
Новости о Тристане — новости, которые необходимо утаить от Королевы. Ужасные толки! Как долго удастся оберегать ее от них?
Я узнал все от менестреля, который, прежде чем приплыть морем в Корнуэлл, проехал через Арундель. Он слышал, будто Тристан Лионский женился на дочери герцога Арундельского. Говорят, та весьма прекрасна.
Тристан женат! Нелепость! Не может это быть правдой. Но что меня тревожит — что пугает меня — так это имя герцоговой дочери. Она зовется Изольдой — Изольдой Белорукой.
Сколь ни бесит меня этот слух, я понимаю колдовское обаяние ее имени. Я воображаю Тристана, выступающего рядом со второй Изольдой, этой Изольдой, которая не Изольда, не Изольдой, которая Изольда. Если ему не суждено обладать Изольдой, что ж, он будет обладать — Изольдой. Его влечет к ней красота, но ничто в ее красоте не сравнимо с красотой ее имени: Изольда. На Изольде Тристан никогда жениться не сможет, но уж, конечно, он может жениться на Изольде. Выбор его — между Изольдой и Изольдой: Изольдой, которая скрыта от глаз, Изольдой-воспоминанием, Изольдой, от которой сохранился не более чем звук имени, и живой, смеющейся Изольдой, Изольдой зовущей и зримой, Изольдой, которая проходит под солнцем, отбрасывая резкую тень. Все дни изгнания он помышляет об Изольде, все ночи грезит об Изольде в пустой постели — и постепенно из грезы выступает Изольда реальная. Как может он не потянуться и не схватить ее?
Эта молва не должна достичь Королевы.
Каюта моя мала и темна, и освещена лишь болтающимся на крюке светильником. Я придерживаю рукой доску для письма, а тени вытягиваются и сокращаются. Над головой моей раздается скрип матч и оттяжек, вой крепкого ветра. Итак, Томас идет под парусом — морем, в страну Лион…
Это Король послал меня, чтобы проверить молву. Ах, Томас, Томас, неужто и вправду ты думал, что подобная весть не пронесется по двору, точно воющий ветер?
Королева, услышав новость, испустила крик, который, сказывают, заставил оборотиться и стражу на стенах. Три дня она не показывалась никому на глаза. Когда же показалась — в тугом плате, с лицом густо набеленным и нарумяненным, с неподвижными серыми глазами, — то выглядела подобной искусному изваянию, измысленному Одо Честерским, дабы потешить Короля.
Глухой удар наверху — что-то катится, громыхая, — крики. Возможно, бочонок прокатился по палубе?
Решение Короля направить меня к Тристану я поначалу принял с удивлением, однако по здравому размышлению оно представилось мне необходимым и даже неизбежным. Король, для которого Тристан обратился в чудовищное затруднение, которого Король никак не может избыть, увидел в супружестве Тристана, хоть и ведомом лишь по слухам, чудотворное разрешение всех трудностей сразу. Его порожденный отчаянием мотив — это надежда. Тристан женившийся есть Тристан претворенный, Тристан побежденный. Это женитьба знаменует кончину предательской страсти Тристана к Королеве. Королева молода, Король еще полон сил; она погорюет, но по прошествии должного времени начнет исцеляться. Она поймет, что Тристан отвратился от нее безвозвратно, что один лишь Король любит ее с неизменною страстью. Все это читал я в его нетерпении, в его пугающей решимости. Он уже готов простить Тристану все, как будто страсть племянника к Королеве была лишь преходящим, не очень серьезным, вполне понятным и даже достойным хвалы эпизодом его буйной молодости. Король забывает, что молодость Тристана была далеко не буйной, что он славился преданностью и послушанием. Король забывает, далее, что преданность Тристана, его глубокое чувство чести, чистота сердца, рыцарский обет, им принесенный, служение духу рыцарства, абсолютная, неколебимая верность и на миг не удержали его то того, чтобы обманывать всех и всякого при дворе и раз за разом утолять желание, пробужденное в нем Королевой. Что же до Королевы, ее любовь к Тристану становится с каждым днем все более отчаянной. Видимо, дар отречения ей не дан.
