На следующий день после того, как мы приехали домой на восемнадцатом-двадцать восьмом, мы с мамой вернулись к бабушке и дедушке на десятом и двадцать шестом. И мама с тётей Олей пили чай на веранде. И после всех их обычных разговоров тётя Оля сказала маме:
– Да отпусти ты её к Серёжке. Пусть съездит! Ничего плохо в этом не будет. Ничего страшного в больницах нет. Да и не сможешь ты её по жизни провести, как оранжерейное растение. Ты и так её слишком опекаешь!
Кажется, это было обо мне. И кажется, мама согласилась. Потому что каждый раз, когда они сперва ссорились с тётей Олей, а потом мирились, мама становилась сговорчивее.
И на следующий день после следующего мы с моим родным старшим братом отправились к Серёжке. Двадцать шестой. Двадцать восьмой. Пятнадцатый.
Честно говоря, мне было немного боязно. И даже моему родному старшему брату было немного боязно, как бы он ни старался быть тем, кем он и был – взрослым. Так мне, во всяком случае, показалось. Он вёл себя вовсе не так, как вёл себя обычно. Как, например, в летнем кинотеатре пионерлагеря. Или не так, как когда у нас дома собирались его одноклассники. Он был серьёзнее и спокойнее. И как-то сдержаннее. Если не сказать – скованнее. И на больничной проходной сказал каким-то слишком басом и слишком значительно: «В гематологию!» – и нас пропустили, даже не спросив, кто мы и к кому. Мой старший брат нёс Серёжке авоську с журналами «Химия и жизнь», «Техника молодёжи» и несколько томов «Антологии современной фантастики». А я несла Серёжке полные карманы вишнёвой смолы. Потому что мой родной старший брат, когда мы ждали трамвая на Восьмой станции Черноморской дороги, совершенно спокойно разрешил мне набить полные карманы моего платья этой чудеснейшей из чудеснейших жвачек, куда там той американской, которой вечно похвалялась-дразнилась мокроротая снежинка-губан Бэла, дочурка моей детсадовской воспитательницы. Моему родному старшему брату – честь ему и хвала! – было всё равно, что у меня «грязь под ногтями» после отдирания вишнёвой смолы от вишнёвого ствола. (А маме никогда не всё равно про мою грязь под ногтями, хотя сама она любит в «Якоре» вонючей, как тухлые яйца, грязью с Куяльника обмазаться с ног до головы, да ещё и в целлофан и в одеяло завернуться, вся будучи в этой грязи!) Потому что это не грязь. Деревья не бывают грязными. Просто кора у них тёмная. И слёзы у них тёмные. Застывшие. Или смола – это не слёзы, а кровь? У деревьев есть кровь? Если старшего брата спросить, есть ли у деревьев кровь, – он не ответит. Он подарит мне какую-нибудь книгу, где будет написано про хлорофилл, подвой и привой, и всякое такое. Я его однажды спросила, почему фиалка на нашем окне называется махровой и что у неё общего с махровым полотенцем? Так он отвёл меня в ботанический сад и купил мне там книгу про махровые фиалки. В книге было написано: «Кроме этого форма цветка предполагает деление сортов на простые, полумахровые и махровые. Некоторые сорта фиалок отличаются не только прекрасными цветами, но и яркими листьями необычной формы». И много ещё чего такого, всякого. Ну и что мне это дало? К тому же там, в книге, ничего не было написано про связь махровых фиалок с махровыми полотенцами. Хотя, конечно, спрашивать у моего родного старшего брата интереснее, чем у совсем взрослых мамы и папы. Маме и папе некогда. К тому же мама не считает меня достаточно взрослой и частенько на мои вопросы отвечает: «Вырастешь – узнаешь!» А как же я узнаю, если, пока я подрастаю, меня потчуют такими сентенциями? (Сентенция – это то, чем потчуют, но не как манной кашей. В том смысле, что, если ты не хочешь есть манную кашу, – все немедленно бросаются тебя убеждать в её полезности и настаивают на необходимости немедленно съесть «ещё ложечку». А сентенции если не хочешь, то и не ешь на здоровье!) Папа, если не знает точного ответа на вопрос, начинает выдумывать, пользуясь своим универсальным «ну-у-у…», похожим на «му-у-у…». Что бывает весьма интересно, но редко когда бывает действительно познавательно. Так что уж пусть лучше мой родной старший брат молча дарит мне книги. Он сам не очень любит читать всё подряд, как я. Он читает только «по делу». Я лично считаю, что тоже читаю только по делу. Просто мне есть дело до всего. Но моему родному старшему брату я не говорю, что тоже, на самом-то деле, читаю только по делу. Потому что он страшно гордится тем, что я читаю «всё подряд». Он даже хвастает мною своим товарищам и, что важнее, своим подружкам. И я сижу такая гордая, мол, хо-хо! – ну и что, что вы взрослые и у вас уже есть мальчики? Зато вы не читаете всё подряд, ни до чего вам нет дела, и вообще – вы дуры дурами! (Признаться честно, я немного ревную своего родного старшего брата к его подружкам, как та самая свекровь-сволочь, потому что в присутствии его подружек я получаюсь уже не такая исключительная, как наедине с ним, и мороженое тогда уже не только для меня, но уже и для подружек, и иногда для них даже первее! Что вообще уже ни в какие ворота!)
В общем, я набиваю карманы смолою, отложив на попозже вопрос про кровь деревьев.
– А что такое «отделение гематологии»? – спрашиваю я у моего родного старшего брата шёпотом, когда мы идём по больничному двору к высокому зданию.
– Это такое отделение, где лежат больные, у которых… У которых что-то не так с кровью. Гематология – это наука о крови.
– А что может быть не так с кровью? – спрашиваю я, запомнив на всякий случай про то, что гематология – это наука о крови. Гематология – это немножко похоже на гематоген, который хоть и продаётся в аптеке, но очень похож на самую обыкновенную шоколадную конфету. И я могу съесть этого самого шоколадного гематогена хоть ведро, а у моего двоюродного брата-дурака на гематоген аллергия, и это здорово! Потому что он совершенно не может перенести, когда у меня есть что-то такое, чего у него нет, и ворует у меня гематоген, который я специально оставляю на виду и специально говорю ему: «Не бери! Это моё! Тебе это нельзя!» Он ворует и ест. И потом весь покрывается красными пятнами и чешется, как ненормальный. И даже то, что меня ругают из-за того, что я оставила свой гематоген на видном месте, не может испортить моей радости. «А пусть не ворует, где живёт, крыса!» – говорю я взрослым, а они начинают кричать про то, чтобы я перестала «шляться» к Руслану Михайловичу и набираться у него нехороших выражений. Почему это нехорошее выражение? Хорошее выражение, точное. Мы оба – и я, и мой двоюродный брат – тут живём. Только он ещё и ворует у меня. Посаженную мной редиску и мой гематоген. И много чего ещё, между прочим.
Сейчас, тут, с моим старшим родным братом, я сначала радуюсь, что знаю про гематоген, но тут же вспоминаю многотрудные заумные абзацы из книги, что мне дал дедушка. И понимаю, что с кровью может быть всё что угодно не так! И вовсе я не слишком умная, как предположила детсадовская музручка, а как раз наоборот – дура дурой! И читать мне ещё не перечитать. А если и издеваться над кем-то – так только и только над собой. Но всё равно! Всё равно мне непонятно, что может быть не так с кровью? Кровь – она красная. Порежешь палец – течёт. Даже если она, кровь, есть у деревьев – она течёт. В них, в деревьях. Просто она, кровь, в деревьях – не красная. Но у человека кровь красная. Серёжка же человек? Человек! И значит, кровь у него красная и течёт. Что ещё не так может быть с кровью у человека? Синяя и не течёт? Тогда Серёжка не человек.
– Ой, не жилец этот ваш… – говорит противным и где-то даже брезгливым сердобольным голосочком какая-то толстая тётенька в грязно-белом халате у окошечка на входе в отделение гематологии.
– Заткнись, дура! – бросает мой родной старший брат, хотя только-только он был с этой тётенькой вежлив, называя номер палаты, где лежит Серёжка, и Серёжкину фамилию.
– Я тебе ща покажу дуру! – орёт скрипучим мерзким голосом тут же превратившаяся в жирную гадкую бабу толстая тётенька. – Хрен ты у меня куда пройдёшь, хулиган!
– Позовите, пожалуйста, заведующего! – говорит мой родной старший брат неожиданно спокойно и вежливо. Дедушка называет такой тон иезуитским. Иезуитский – это такой тон, который применяется тогда, когда надо над кем-то поиздеваться по сути, сохранив при этом позволяющую оставаться в форме форму. Форма, вон, как выясняется, и для бога важна. Неизвестно ещё, есть тот бог или нет, а что форма и для него важна – это мне уже известно.
Гадкая жирная баба почему-то перестаёт орать и, продолжая ворчать гадости, пропускает нас в отделение. Хотя я, честно говоря, ожидала, что она позовёт того самого заведующего, которым она пугала нас, как пугают детей милиционером. (И кстати, тоже никогда милиционера не зовут, я уже сколько раз говорила: «Давайте, зовите своего милиционера! Ничего мне не пришьют!» – ну тут, понятно, снова-здорово начиналось про Руслана Михайловича, хотя чего мои взрослые так нервничают из-за его выражений? Понятно же, что милиционеры ничего не шьют. Шьют портные. И даже мама с тётей Олей иногда чего-то шьют. А милиционерами детей пугать нехорошо, потому что милиционеров надо не бояться, а наоборот.) Мы с моим родным старшим братом надеваем какие-то помятые несвежие халаты, висящие тут же, на гвоздике, и идём к Серёжке, в палату.
