Кляйвист поправил очки, зачем-то запахнул у горла шарф.
— Оказывается, я вас переоценил, коллега, — скрестил он на груди руки. — Слабый вы психолог. Питать иллюзии, что такой человек, как я, предпочтет смерти позор?… — И, с презрением повернувшись к врагу узкой спиной, он громко позвал телохранителей: — Рудольф! Иоганн! Ко мне!
Ленц отступил назад и выхватил из кармана оружие.
Но курок лишь слабо щелкнул.
— Осечка, ч-черт!
Разведчик обхватил маленького штандартенфюрера свободной рукой, закрываясь им от парабеллумов подбегающих эсэсовцев.
Яростно дернул спусковой крючок.
Снова осечка!
Кружась вокруг них, телохранители не решались применить оружие, опасаясь угодить в шефа.
— Руди, ну же! Иоганн!
Резкий удар по запястью выбил из руки Ленца револьвер.
— Взять живым! — успел предупредить Кляйвист.
Разведчика сбили с ног, скрутили.
— В машину!
Слепо шаря по мостовой в поисках сбитых очков, начальник СД наткнулся ледяными пальцами на чернеющий в пыли небольшой револьвер.
— Осечка?… — поднес штандартенфюрер к глазам оружие Ленца. — У такого зубра?… Хм…
Тайна памятника
— Ну, вот вы и снова в моем кабинете, почтенный коллега. «Все возвращается», — как учил Ницше. Надеюсь, мои мальчики не очень вас помяли?… О, да я вижу, вы вовсе не рады нашей встрече, господин… «Хомо».
Сгорбившаяся на стуле тучная фигура покачнулась и снова застыла.
— Или вы предпочитаете, чтобы к вам обращались по званию, а… подполковник?
Кляйвист выдержал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.
— Откуда мне известно?… — Он достал из стола объемистое досье. — Не скрою, пришлось основательно потрудиться. Но с помощью берлинских архивов, при содействии наших резидентур в Швейцарии и Москве… Словом, биография бравого военного корреспондента Ленца перестала быть достоянием одних лишь ее создателей. — Штандартенфюрер раскрыл папку на середине, перевернул несколько страниц. — Насколько нам теперь известно, последнее ваше перевоплощение, подполковник, произошло в тридцать девятом году, когда в вашем женевском посольстве появился… — Кляйвист показал фотографию смеющегося толстяка с наполненным бокалом, — некий швейцарский немец-журналист Петер Фридрих Ленц: «Чем может он помочь большевикам остановить фашизм?»… И вот ваши люди тщательно проверяют его и переправляют в Москву, где его уже с нетерпением ждет небезызвестный чекист Владимир Ива… Впрочем, вы легко узнаете себя на этом фото, — в руках начальника СД появился снимок задумавшегося о чем-то подполковника, выходящего с портфелем из высокого серого здания на Лубянке.
— Не проходит и месяца, как вас, милейший Владимир Иванович, постигает непоправимое несчастье: вы гибнете при авиакатастрофе, что удостоверяет соответствующий официальный акт, в печальном перечне которого значится ваша фамилия. Ввиду этого вас удостаивают торжественных похорон на Новодевичьем кладбище, — Кляйвист продемонстрировал фотографию надгробия со свежими цветами. — Разведки многих стран со вздохом облегчения вычеркивают неуловимого «Хомо» из золотых скрижалей своей памяти, и тогда… — он потасовал фотографии и веером разбросал их перед собой, — и вот тогда-то в рейхе появляется еще один фольксдойче — эмигрант с документами, отнюдь не поддельными, на имя швейцарца Петера Ленца, так и рвущийся отдать жизнь за торжество тысячелетней империи. Я верно восстанавливаю события?
Разведчик безучастно пожал плечами.
— Какое это имеет теперь значение…
— Согласен, — захлопнул досье начальник СД. — Займемся настоящим. Нуте-с, так как отнеслось советское командование к вашей информации?
— Договоримся сразу: отвечать я не буду.
— Что ж, иного поведения от вас я и не ожидал. Да и отвечай вы — все равно, признаться, я не поверил бы ни одному вашему слову.
— Благодарю, что считаете меня честным человеком.
Кляйвист обнажил зубы, давая понять, что оценил остроумие ответа.
— А знаете, подполковник, проведем-ка мы этот допрос не совсем обычно. Слушать будете вы, отвечать — я. Устраивает?
— Ваше право…
Кляйвист повернулся к окну, раздвинул шторы — как раз настолько, чтобы полоса света падала на лицо разведчика.
— Первый вопрос, который я себе задаю: отчего произошла, отчего оказалась возможной ваша осечка?… Случайность? Но ведь случайность, как заметил еще мой соотечественник Энгельс, — лишь «проявление необходимости», не так ли?
Пленник поежился.
— Согласитесь, коллега, вы дали мне в руки красноречивейший факт, ту самую косточку, по которой знаток угадывает неведомый скелет…
Штандартенфюрер достал из ящика револьвер и, ласково поглаживая ребристый барабан, положил на досье.
— Цепь умозаключений — и я прихожу к любопытному заключению: оказывается, из леса вы вышли… безоружным?
Владимир Иванович с ненавистью покосился на злополучный револьвер.
— С таким пугачом идти — все равно что без оружия.
— Но ведь и это вам пришлось отобрать у встречного полицейского, — обвел пальцем Кляйвист выцарапанные на револьверной рукоятке буквы Р.П. — «Руссише полицай»… Пострадавший уже разыскан, извольте взглянуть на его рапорт.
«Гоню, как приказано, баб на трудовую повинность, — прочитал Владимир Иванович, — вдруг подскакивает откуда ни возьмись немецкий офицер, дает в зубы и велит сдать оружие…»
— Поди знай, что у этого болвана отсырели патроны. Ваше счастье, штандартенфюрер.
— Не сомневаюсь, что ваш парабеллум не дал бы осечки. Вот только… почему он остался у партизан?
Пленник быстро взглянул на него, отвел глаза.
— А?…
— Вы как будто взялись отвечать на свои вопросы сами… — Владимир Иванович отер платком лоб и расстегнул шинель: ему явно становилось жарко.
— И спрашивается, — улыбнулся Кляйвист, увидев под его шинелью пиджак и косоворотку, — могли ли послать вас на такое дело в гражданской одежде?… Да еще одного, без заслона, без машины?… И при всем том — безоружным? Нонсенс, не правда ли? Из которого, однако, следует, что вы…
— Ну, бежал! — зло оборвал разведчик. — Ну и что, что?
— Вот именно — что? — подхватил штандартенфюрер. — Что вынудило вас так рисковать из-за моей персоны?… Я не страдаю избытком скромности, но должен признать: разведчик вашего класса стоит явно не меньше, разве не так? И к тому же раньше у вас имелись куда более благоприятные возможности для похищения. Но нет, моя голова понадобилась вам именно теперь, после того, как мне удалось подбросить партизанам компрометирующий вас документ…
Кляйвист вытянул дудочкой губы, втянул их и откинулся на спинку кресла.
— Так вот. Не потому ли вы бежали за мной, что я, один лишь я мог бы подтвердить вашу невиновность?
— Дайте воды, — тоскливо попросил пленник.
На столе зажглась сигнальная лампочка.
Хозяин кабинета нажал кнопку вызова. Вошел, робко, едва ли не на цыпочках, молодой офицер, заменивший Цоглиха.
— Шеф, — почтительно протянул он начальнику расшифрованную радиограмму, — из леса…
Не дослушав, Кляйвист выхватил листок. «Партизаны взяли интересующее вас лицо под стражу»… — доносил «Бритый».
— Под стражу!
…«На рассвете, воспользовавшись тем, что часовой заснул, он бежал…»
— Бежал! Все подтверждается!
«…Отряд уходит из лагеря, боятся, что беглец наведет карателей…»
— Я знал! — торжествуя, забегал по кабинету Кляйвист. — Знал, что ему не поверят!
Протрещал телефон.
Новый адъютант снял трубку, взволнованно доложил шефу:
— Русские саперы снимают проходы в минных полях!
— Где? — замер начальник СД.
— Их авиация бомбит наши позиции! Сильнейший артогонь! Должно быть, качалось!
— Где? — пронзительно крикнул Кляйвист. — Где?
— На флангах!
«Хомо» вскочил, опрокидывая стул.
— Оставили старый план? Да они что!
— Сами в ловушку!. — залился смехом штандартенфюрер. — Я знал!…
…Но в таком случае недопустимо ослаблять фланги, — безостановочно работала его мысль. — А наши перетрусившие генералы спешно закрывают центр…
— Машину! Я еду к командующему!
Пальцы Владимира Ивановича судорожно сжали спинку стула…
* * *
Штандартенфюрер вернулся через два часа. Он был в превосходном настроении. Фельдмаршал от души поздравил его и тут же распорядился приостановить переброску войск…
Бодрым, летящим шагом вошел Кляйвист в одиночную камеру, где стоял, уткнувшись лицом в шершавую каменную стену, русский разведчик — жалкий, раздавленный. В эту минуту штандартенфюрер ощутил к поверженному врагу даже известную симпатию, — в сущности, в их судьбах было нечто общее: люди возвышенных склонностей, гуманитарии — философ и музыкант, — два идеалиста, пожертвовавшие истинными своими призваниями, бросившие свои жизни в костер вдохновенных утопий, пусть противоположных, но, быть Может, равно несбыточных…
