— Привет, красавица, — написал он. — Не спится?
— Привет, Вестник, — ответила Рита. — Я всегда тут в это время. А ты что так поздно?
— Я соскучился. По тебе. Чем похвастаешься?
— Видел мою новую фотку?
— Нет. Сейчас схожу, посмотрю.
— Сходи. Я ее скоро удалю. Она неприличная.
Фотография была черно-белой, и Рита на ней была обнажена. Она стояла спиной к фотографу и прижимала к груди простыню, которая спускалась по спине мягкими полукруглыми складками. Ее голова была слегка повернута, так что был виден подбородок, глаз и часть щеки, и линия затылка была очень красива.
— Потрясающе, — написал Вестник.
— Это старая фотка, — ответила Рита. — Ей уже лет десять…
— Думаю, ты сегодня так же прекрасна.
Рита промолчала.
— Сфотографируйся так еще раз, — предложил Вестник. — Только было бы лучше, если бы волосы были длинными. Надеюсь, сейчас у тебя уже не короткая стрижка?
Рита промолчала снова. А на следующий день сходила в салон и нарастила волосы.
5
— Пойдешь со мной в книжный? — спросила Полина, когда они вышли из школы. Саша, как обычно, кивнула.
Они не стали сворачивать в тихие дворы, а пошли вдоль проспекта, по растрескавшемуся, полному луж асфальту. Обе смотрели под ноги, словно искали что-то оброненное, слегка сутулились и держали руки без перчаток в карманах. Мимо проплывали вывески мелких магазинчиков на первых этажах жилых домов. Все они когда-то были яркими, а теперь поблекли, и некоторые висели над запертыми дверями.
— Все уходят, — шепнула Саша, краем глаза зацепив глухое жалюзи под вывеской «Компьютеры и ноутбуки». — Все всегда меняется к худшему.
Полина не расслышала, но не стала переспрашивать, словно поняла на уровне более глубоком, чем вербальный, а если и не поняла, то сделала вид, потому что знала: их отношения не имеют смысла без глубинного, пусть и придуманного уровня.
Воздух был влажным и холодным и лип, как мокрая простыня к больному телу.
Людей навстречу почти не попадалось, и Саша снова шепнула себе под нос:
— Уходят. Я тоже уйду…
Книжный магазин был маленький и тесный. У канцелярского прилавка на входе толпился народ. Полина же юркнула внутрь и остановилась перед пазлами, уложенными в нише у окна. Она потянула на себя самую большую коробку, стоявшую боком.
— Гляди, какая красота, — сказала она. И Саша увидела, что Полина стоит с закрытыми глазами.
Домой они шли по дворам. Саша несла в руках запаянный пластиковый пакет, в котором, как жареные семечки, шуршали и пересыпались пазлы. Большую яркую коробку с фотографией немецкого замка она раскрыла и выкинула в мусорный контейнер — Полина не хотела ее видеть.
— Это будет честно, — сказала Полина.
В квартире было тихо и пусто, вся она принадлежала девочкам, и в коридоре они разошлись: Полина отправилась в Сашину спальню, а Саша — на кухню, где с утра размораживалась в эмалированной миске половинка курицы, для которой был найден новый экзотический рецепт.
Саша открыла холодильник и замерла, покусывая губу: на самых видных местах лежали продукты матери: упаковка сосисок и готовый салат из кулинарии. Мать больше не хотела готовить, и для Саши это было признаком морального упадка. Мать словно бы переставала быть человеком, плюнув на еду. Отец еще держался: делал себе простые блюда, но все же готовил. Впрочем, отец интересовал Сашу еще меньше. На нем она поставила крест давным-давно и сейчас не хотела об этом вспоминать.
Закрыв холодильник, Саша выглянула в окно. В доме напротив, в одной из квартир наискосок, занавеска висела немного неряшливо, зацепившись за какую-то темную штуковину. Саша подумала: кто-то подглядывает за соседями в подзорную трубу, и эта мысль сильно ее развеселила.
Когда она внесла тарелки с дымящейся курицей в комнату, на кровати лежал лист фанеры, а на нем была выложена рамка из пазлов. Прочие кусочки, рассортированные по цветам, раскинулись по покрывалу. Там — бледно-голубое небо, здесь — серо-коричневые кирпичи крепостных стен, и еще темные еловые ветки, и что-то еще: красновато-неопределенное.
— Мне кажется, это какое-то здание, — задумчиво произнесла Полина.
Полина стояла перед кроватью на коленях и опиралась на локти, а подбородок положила на сомкнутые бутоном ладони, и, оттого что пальцы прижимались к щекам, речь ее звучала немного невнятно.
— Только не говори мне, что здесь, — внезапно забеспокоившись, бросила она Саше. — Ты-то знаешь, что. Со стороны всегда виднее, что именно…
— Ты о чем? — осторожно спросила Саша. Она села на край кровати, а две дымящиеся тарелки так и остались в ее руках. Фаянс нагрелся от курицы, только что вынутой из духовки, и кончики пальцев неприятно пощипывало.
— Всегда виднее, как складывается жизнь у другого человека. Разве нет? — И Полина, не отрывавшая взгляда от фанеры с выложенной на ней рамкой, вдруг резко наклонилась и поставила на место маленький кусочек головоломки. Кусочек был по-осеннему желтым.
— У меня есть теория пазлов, — продолжила Полина. — Вот это, — и она обвела рукой рамку, — жизнь. Основные контуры. Они приблизительно понятны. Кажется, рамка — скучная вещь. Но есть одна штука… Один фокус. А фокус заключается в том, что за ее пределами нельзя уложить ни кусочка. То есть… — и она поставила на место еще одну желтоватую деталь, — то есть количество деталей и содержание каждой рамки заранее определены. Надо только ждать, пока чья-то рука уложит их на место. Некоторые кусочки тщательно подбираются один к другому, некоторые — выхватываются по воле случая. Но подходящие рано или поздно окажутся рядом друг с другом, и тогда картина определенно станет яснее. Гляди: казалось, что это какая-то ржавчина, а поставила на место три кусочка — и оказалось — подсохшая елка, а за ней — темный силуэт машины. Значит, там дорога. Дорога в горах… У меня тоже всегда так. События в жизни копятся, копятся, а потом я понимаю: а-а-а, вот к чему это было! И если плохо, я всегда знаю, что где-то в общей куче болтается кусочек пазла, на котором нарисовано мое спасение. Никогда не знаешь, откуда оно придет. Ведь то, что казалось ржавой лужей, оказывается дорогой в горах.
— А тебе плохо? — Тарелка в Сашиной руке качнулась, и капля соуса едва не упала с нее на покрывало. Руки устали держать и уже немного тряслись.
— Мне? — Полина попыталась пристроить к ржавой елке еще какой-то кусочек, повертела его так и эдак, прижала одним, потом другим краем и со вздохом отложила прочь. — Мне нормально. Я даже счастлива. У меня есть мужчина, да и жизнь вообще — интересная штука.
— А какой он? — Саша спросила и замерла, не зная, будет ли Полина рассказывать и что лучше: молчать или спрашивать дальше.
— Он… — Полина помолчала, подбирая слова и примеряя новый кусочек пазла, — …он художник. Мы познакомились на улице, он предложил написать мой портрет.
— И ты согласилась?
— Согласилась, конечно. А куда мне было еще идти? Или к нему, или к тебе, а тут я и так всем уже надоела…
— А домой?
— Мама… — И Полина прихватила зубами губу, словно прикусила за хвост готовое сбежать слово. — В общем, ты же знаешь, я не люблю дома. А твои еще не звереют от того, что я все время тут?
— Нет-нет, что ты! — Саша осторожно встала и пошла через комнату, чтобы поставить, наконец, тарелки на письменный стол. — Им вообще не до нас, у них какие-то свои дела. Я их почти не вижу…
Казалось, Полина не слушает. Она сосредоточенно перебирала амебы пазлов, всматриваясь в их ложноножки.
Саша помолчала немного, а потом задала еще один вопрос:
— А сколько ему лет?
— Много, — тут же ответила Полина. — Он намного старше меня. И он женат, конечно: в его возрасте, я думаю, неженатым быть просто неприлично.
— И у вас с ним…
— Он мне сразу предложил обнаженную натуру. И я согласилась, да. И на многое другое тоже. А знаешь, где я бываю, когда не у него и не у тебя?
— Где?
— Я хожу на концерты. Все концерты и антрепризы, которые тут бывают — с известными артистами. Их привозит одна и та же фирма. У них администратор Валера — может быть, видела: ущербный, все время ходит по фойе, приволакивая ногу, и глаз один у него всегда прикрыт — так вот, Валера меня пропускает бесплатно. Там бывает и три, и пять тысяч за билет. А за это я в перерыве даю ему пощупать свою грудь.
— И тебе… И как тебе это?
— Да, собственно, никак. Я почти ничего не чувствую. Просто стараюсь смотреть куда-нибудь в сторону.
Саша почувствовала гадливость. Тошнота подбиралась к горлу, по диафрагме пробегали ледяные волны спазмов. Вдруг оказалось, что Полина не такая уж беззащитная и вообще не такая, какой Саша ее себе представляла: в этом ледяном тоне не было ни ранимости, ни чувствительности, ни чувственности. Но на всякий случай Саша все-таки спросила:
