— За великого стратега и полководца ленинской гвардии!
— Сталинской! — восторженно откорректировал Каганович. — Сталинской!
«Климу хорошо, спокойно. Они с Иосифом сдружились еще во время Царицынской кампании, — думал Каганович, возвращаясь той ночью домой. Новенький «паккард», просторный, комфортный, горделиво вез своего вельможного пассажира по пустынным улицам спавшей столицы. — Как сыр в масле катается. Посмеивается надо мной — «Беда, коль пироги печет сапожник». Пускай шутит, он по сути своей добрый человек. Не дюже умный, но добрый. А что до пирогов, то мы еще таких коврижек напечем — весь мир ахнет. Конечно, если блаженный Иосиф нам всем раньше ноги из задницы не повыдергает и башку не оторвет. Крут нравом, ох крут. Но иначе и нельзя. А Клим точно отметил — он аскет. Конечно, есть слабости — вино и бабы. А у какого мужика их нет? Но над этими слабостями он полный хозяин. Зато бессребренник. И всех родствеников за версту от теплых мест держит. Мои-то братья-зятья охомутали меня совсем, во все дырки прут. А он же все видит, все знает, и докладывают ему соответственно, «по-дружески». Терпит до поры до времени, пока я ему нужен. А потом… — Каганович поежился, посмотрел в заднее окно, словно хотел во мгле разглядеть выражение лица Сталина при этих его мыслях. — Главное — я сам честен перед ним. А у него на это звериный нюх».
«Ничего, Лазарь, — словно услышал он со стороны чей-то вкрадчивый голос, — Бог не выдаст, свинья не съест. Служи!»
И БРЫЗГИ СОЛНЦА И ДОЖДЯ
Попав однажды в партийную обойму — а секретарь организации Промакадемии, несомненно, становился заметной фигурой правящей номенклатуры Москвы, — Никита приглашался на все важнейшие районные и городские встречи, совещания, митинги. Однажды в перерыве заседания столичного партактива, когда все участники веселой гурьбой хлынули в столовую (ласково называвшуюся «обжоркой» — время было голодное, и каждая возможность полакомиться бутербродами с ветчиной, колбасой, сыром почиталась за благо), он столкнулся нос к носу с Сергеем. Друзья уселись за столик, обжигаясь, дружно хлебали горячий сладкий чаек, аппетитно уплетали скромный партрацион, наспех обменивались новостями, обсуждали основной доклад.
— Я не перестаю удивляться Виссарионычу, — восхищенно сказал Никита. — Он заботится и о снабжении москвичей фруктами и овощами, и о завозе топлива к зиме, и о городских туалетах. Вождь — беспокоится о сортирах! Это и отличает его от всех других, претендующих на роль вождя. Думает о гигантах промышленности, моральных ценностях человека нового мира — и нужниках.
— Согласен, — Сергей сбегал к титану, принес еще два стакана чая. — Слов нет, он на много голов выше всех, кто его окружает.
— Или вот Троцкий, ты возьми Троцкого, — возбужденно перебил Никита. — Я уж не говорю о его неистовой жажде власти, дикой «перманентной» революции, ненависти к крестьянству. Да ему на нужды простого человека плевать с высокой колокольни. А Сталин…
— Как он верно в сегодняшнем докладе поставил вопрос о том, чтобы наладить контроль за карточками. Страна голодает, а сотни тысяч ворованных карточек кормят дармоедов, уркаганы и бандиты вырывают изо рта сирот, вдов, убогих последнюю корку. И фальшивых карточек в обороте уйма.
— Это счастье, что у нас есть такой вождь, как Сталин. — Никита сказал эти слова просто и убежденно.
— Кстати, ведь с тобой вместе учится Надя Аллилуева. — Сергей смотрел на Никиту с интересом.
— Есть такая, — подтвердил тот. — И что? Понравилась?
— Красивая женщина, — вздохнул Сергей. — Но дело не в этом. Ты знаешь, кто она?
— Кто она? — переспросил Никита. — Слушательница, член партии, очень активна. К тому же скромная.
— Ты что, действительно не знаешь? — удивился Сергей. — Это же жена Сталина.
— Что-о-о? — Никита сделал большие глаза. Прозвенел звонок, возвестивший окончание перерыва, и они заспешили в Свердловский зал. Никита шел нахмуренный, сосредоточенный, словно пытаясь что-то припомнить. Сергей, поглядывая на него, думал: «Неужто действительно не знал? Или так умело придуривается? Он ведь у нас хитрован. Это только с виду такой лопушок-простофиля. Конечно, знает. Идейный хитрован».
Разумеется, Никита все знал. Узнал в первый же день занятий в академии. Равиль Зайнутдинов, который раньше работал в кадрах ЦК, оказался рядом с Никитой на вступительной лекции.
— Теперь академии будет уделяться особое внимание, — шепнул он, глядя на какую-то женщину, сидевшую впереди них. — От Политбюро.
— Но почему?
— Видишь вон ту смуглую красавицу?
Никита кивнул и вопросительно уставился на Равиля.
И даже прошептал его любимое словечко «якши», которое помнил со времени их знакомства, когда в 1926 году Зайнутдинов приезжал в Донбасс с комиссией ЦК.
— Это жена Генсека. Только смотри — не болтать.
Молчать Никита умел. И мотать на ус полезные сведения — тоже. Однажды на собрании он выступил с яростной поддержкой какого-то второстепенного предложения, которое внесла Надежда Аллилуева, никогда ничем не выделявшаяся среди общей массы слушателей. Как-то после занятий оказался рядом с ней в трамвае и ловко продолжил словно бы прерванный разговор о безоговорочной верности генеральной линии сталинского ЦК и лютой ненависти к правым уклонистам. К моменту избрания Никиты секретарем парторганизации Промакадемии у него были дружески-доверительные отношения с Надей Аллилуевой, и она уже не единожды в домашних беседах рассказывала мужу о стойком партийце, непримиримом с врагами и бесконечно верном идеалам революции, талантливом и энергичном практике социалистического строительства.
— Он один стоит целой роты попутчиков, которые как редиска — красные снаружи и белые в душе, — говорила она. Сталин внимательно слушал и запоминал. Запоминал накрепко — память у вождя была поистине феноменальной. И после памятного разговора с Кагановичем о преданности Никиту — по рекомендации ЦК — избрали секретарем Бауманского, а вскоре и престижного Краснопресненского райкома партии столицы.
Катилась по городам и весям мутная волна вредительств. Успехи Совдепии ожесточали классовую борьбу; Запад и эмиграция сознавали, что с каждым уходящим годом все призрачнее становится надежда на реставрацию, совсем еще недавно казавшуюся такой реальной, такой достижимой. Умирала мечта, крепла ненависть… Как-то в ночь под выходной Никиту разбудил телефонный звонок. Зевая, он тихонько, чтобы не разбудить Нину, вышел в прихожую, где на стенке висел аппарат.
— Товарищ Хрущев? Это НКВД, Бурый.
Никита протер рукой глаза, посмотрел на ходики. Четыре часа.
— Что случилось?
— Горит спеццех металлического завода.
— Пожарные?
— Уже на месте. Я заеду за вами?
— Жду у подъезда.
Уже в машине Никита спросил:
— Причину пожара выяснили?
— Диверсия, — уверенно отрезал Бурый. — Небось цех не кастрюльки — пулеметы делал.
— Да-а-а, — протянул Никита. — Похоже, то, что произошло в Донбассе, я имею в виду Шахтинское дело, было сигналом для оппозиции переходить в наступление по всему Союзу. Ленинград, Минск, Баку, Хабаровск. Теперь у нас.
— Господа просчитаются, — зло процедил старый буденновец Бурый, рубанув невидимого врага невидимой шашкой: р-р-раз!
Никита невольно оценил движение кавалериста: «Умелый рубака. Такой от плеча до самого седла развалит».
Территория завода была оцеплена милицией. Во дворе и административном здании молча, уверенно двигались люди в штатском. Огонь был локализован, и брандмейстеры завершали свой тяжкий труд.
— Взрыв в спеццехе произошел в три часа, — устало докладывал Бурому начальник охраны. Лицо его было закопчено дымом. — Пожарные были здесь через десять минут. Потом я позвонил вам.
— В цехе кто работал? — Бурый не спрашивал — допрашивал.
— Слава Богу, никого. Он двухсменный.
— Кроме охраны кто еще был на заводе?
— Директор, главный инженер и главбух. Все.
— Хм… Это в три-то часа ночи? — Бурый с явным подозрением разглядывал вохровца. Тот поежился, пожал плечами: «Начальство. Им видней».
— Где они теперь?
— Были у цеха. Сейчас в главном кабинете.
Директор завода Арсентий Крюков разговаривал по «кремлевке». Разговор, видимо, был нелегким. Директор, взъерошенный, в запачканном сажей сером костюме, отвечал в трубку отрывисто, коротко:
— Да… да… нет, конечно… выясняем… сделаем… есть, товарищ Серго.
Положил трубку, молча поздоровался с Никитой и Бурым. Сказал, кивнув на телефон:
— Орджоникидзе. — И, посмотрев исподлобья на начальника райотдела НКВД, добавил: — Твой тоже звонил.
— И правильно, что звонил, товарищ Крюков. Тому, что у вас на заводе этой ночью произошло, одно название — потеря бдительности.
