Ю.Л. Что вы имеете в виду?
Д.Д. Тора — это не только атмосфера, не только естественная среда обитания, какой ее видел рабби Акива. Она не только поддерживает нашу жизнь, но и, как вода для живых существ, легко доступна всем. Во всех этих смыслах, учили наши мудрецы, Тора подобна воде. Мало того, Тора, как и вода, очищает. Таким образом, мы идем своим путем в этом мире и делаем все, что необходимо для нашего существования, но когда приходим, то делаем поворот и входим в мир Торы. Не важно, что тебе выпало изучать — Мишну, Талмуд или Библию с комментариями. Тот, иной мир, еврейские слова, темы Алахи и толкований, особые приемы, с помощью которых мудрецы стремились осмыслить библейский текст, — все это делает обращение к книге похожим не столько на учение в привычном смысле слова, сколько на присоединение — на час-другой — к знакомой компании, когда видишь хорошо знакомые лица в несколько иной обстановке или в процессе освоения новой территории. И такое учение, какое бы удовольствие ты от него ни получил, уже не развлечение. Это в самом деле путь к иному пониманию мира — мира, в котором имеют значение иные вещи. И, даже возвращаясь в наш банальный мир, мы приносим с собой что-то из мира иного, и тогда жизнь человека меняется. Значит, и об этом говорит сравнение с водой: погружение в Тору сходно с погружением в очищающий ручей или поток, из которого выходишь свежим и чистым.
МУЗЫКА
Ю.Л. Вы хотите сказать, что «учеба» в иудаизме предполагает в первую очередь вовсе не изучение каких-то конкретных вещей…
Д.Д. Это так и не так. Помимо всего прочего, учение — часть пути: мы обращаем свою жизнь к Б-гу.
Ю.Л. Понимаю… Но ведь нельзя не согласиться, что очень уж там все вокруг да около…
Д.Д. Что ты имеешь в виду?
Ю.Л. Да то же, что говорил вначале: в иудаизме все выглядит как-то не вполне определенно. Почему, например, не сказать прямо: ладно, следующие два часа посвятите медитации, или молитве, или еще чему-то? Тем более если учение, по вашим словам, — это своего рода очищение. Почему же такой странный подход?
Д.Д. Говоря об очищении, я имел в виду, что это не цель учения в иудаизме, а, так сказать, побочный эффект. Цель учения, то, почему мы учимся, проста — это мицва. Мы стремимся ежедневно исполнять то, что нам заповедала Тора.
Ю.Л. Да, но ведь есть более прямые пути для достижения той же цели…
Д.Д. Какой «той же»? Юра, боюсь, ты все еще не избавился от способа мышления «даешь бег трусцой!». Я уже говорил тебе: иудаизм — это не достижение результатов, а служение Б-гу. В этом смысле ты идешь по ложному пути. Если хочешь чувствовать себя более легко и комфортно, поищи что-то другое.
Ю.Л. Но мне не понятно… Разве вы сами не сказали только что: надо оставить на час-другой все дела ради учения, затем снова к ним вернуться? Можно это назвать «бегом трусцой», можно служением Б-гу: я не вижу особой разницы.
Д.Д. Разница очевидна. Наша цель — обратить свою жизнь к Б-гу. Поэтому, если бы нам было велено играть на фортепиано или жонглировать резиновыми шарами, мы так бы и делали. Точно так же, если бы Тора велела нам сидеть и созерцать горы по четырнадцать часов в день, мы так и делали бы. Но разумеется, по самой своей сущности иудаизм есть нечто совершенно противоположное: откровение на Синае поставило нашу повседневную жизнь, во всей полноте ее забот, на службу Б-гу. От нас требуется, чтобы мы не только помнили о Б-ге среди всех своих повседневных хлопот, но и определенным образом выстраивали отношения с ближними, отношения между родителями и детьми и т. д. Всему этому и посвящены законы, данные нам на Синае. Такие ежедневные обязанности служат инструментами, сырьем. Понимаешь?
Ю.Л. Кажется, да…
Д.Д. Наверное, тебе знакомо чувство, когда все вокруг словно замедляется, отстраняется от тебя — ты вдруг остро осознаешь, что ты именно там, где тебе случилось быть. Это и есть ощущение повседневности — здесь и сейчас. Иногда ты глядишь в окно или сидишь в освещенной солнцем комнате и к тебе приходит такое ощущение. И тогда ты понимаешь, почему иудаизм укоренен в повседневности, почему так реалистичен. Это точка отсчета, начало. Не ищи чего-то впечатляющего, Юра.
Ю.Л. Но о чем именно вы говорите, о каком ощущении?
Д.Д. Не важно… Главное в том, что иудаизм — это не бегство от современного мира и даже не преображение его во что-то еще, а жизнь непосредственно в нем.
Ю.Л. Может, вы и правы, но как же быть с ультраортодоксами — теми, что носят черные лапсердаки, длинные бороды? Вряд ли они так погружены в современность! Разве они не проводят все время, сосредоточившись на Торе?
Д.Д. Ну, у нас таких почти нет… А если ты имеешь в виду хасидов в Израиле или в других местах, например в Нью-Йорке, то многие из них в полной мере отвечают тому, о чем я говорил. Одни занимаются традиционными видами торговли — например, продают бриллианты, другие освоили новые специальности — скажем, программирование. И при этом их цель — жить полноценной еврейской жизнью, вести свои повседневные дела, как положено настоящим евреям. Конечно, в каждом поколении были евреи, которые, в силу тех или иных обстоятельств, имели возможность посвящать занятиям Торой все свое время, — но это скорее исключение из правила. Изучая Талмуд, ты видишь, что даже в древности иудаизм был религией сапожников, пивоваров, рабочих, красильщиков, торговцев одеждой. В этом смысле хасиды — наилучший пример того, о чем я говорил. Что же касается черных лапсердаков — это другое дело, это просто их традиция.
Ю.Л. Но разве не так одевается большинство самых религиозных евреев?
Д.Д. Конечно, нет! Хасиды — это община, вернее, несколько общин, которые стараются сохранить все традиции, отличавшие их на родине отцов, — пусть даже такие традиции имели смысл и значение лишь в прошлом. Но в наших писаниях нигде не сказано, что, желая оставаться правоверным евреем, надо носить широкополые шляпы или черные лапсердаки! Между прочим, меня частенько посещает мысль о том, будто смешение разных «стилей» иудаизма свидетельствует: евреи еще не нашли своего особого пути — как быть евреем.
Ю.Л. А разве есть несколько путей, чтобы быть евреем? И при этом следовать Алахе?
Д.Д. Разумеется. Вспомни Израиль или даже Нью-Йорк — ведь ты там был? — сколько там всех перемешано: иранские евреи, польские хасиды, сирийские евреи Бруклина, немецкие евреи с Верхнего Манхэттена… Вряд ли где-то еще можно встретить более разношерстную публику. Конечно, евреи всего мира в целом придерживаются одной веры и религиозной практики: на Шабат мы все читаем отрывки из одной Торы, произносим одни и те же молитвы (хотя здесь и существуют незначительные отличия), соблюдаем те же заповеди. Мало того, я уже говорил, что мы — как одна большая семья с одной историей; многочисленные нити связывают наши общины, крупные и маленькие. Все евреи знают и чувствуют это. Но в том, как именно человек выражает свое еврейство, бывают существенные отличия, и это зависит от места. И должен сказать: быть евреем в Тбилиси — это что-то совсем особое. Разница настолько ощутима, что иногда даже сожалеешь: ну был бы хоть один явный внешний признак, на который можно указать — вот откуда исходят отличия!
Ю.Л. А в чем, по-вашему, причина таких различий?
Д.Д. О-хо-хо… Это слишком масштабный вопрос, друг мой. Конечно же, тут кое-что значит и общая атмосфера, то интеллектуальное окружение, в котором происходит становление еврея. Интеллектуальное окружение еврейское, разумеется, но и нееврейское. Между прочим, я ничего не идеализирую. Жизнь грузинских евреев порой была очень трудной, особенно в начале 1950-х. Да и евреев в Грузии к этому времени насчитывалось лишь несколько десятков тысяч — с Россией не сравнить… И что касается общей атмосферы, она довольно сильно отличалась от вашей. Полагаю, поэтому быть евреем в Грузии — совсем не то, что быть русским евреем.
Ю.Л. В каком плане?
Д.Д. Да во всех. Прежде всего, это касается того, что мы о себе думали. А также того, что значило для нас сохранять наши праздники и традиции: как мы проводили Шабат, какие особые выражения использовали, что значило для нас ходить в синагогу и то, как мы там себя вели, кто возглавлял наши общины и так далее. Я бы сказал, что порой не только сами наши действия отличались, и даже не только то, как мы их осуществляли: даже два совершенно одинаковых действия могли бы иметь разное значение здесь и там, поскольку и контекст разный, да и у последствий был бы разный привкус.
Ю.Л. Понятно.
Д.Д. Но в целом по поводу различных еврейских общин скажу: мне нередко казалось, что ситуация с ними чем-то напоминает музыканта, исполняющего произведение. Ведь музыканты должны подчиняться замыслу композитора — не изменять и не пропускать ни одного нюанса, строго придерживаться темпа произведения, его тональности. Мало того, композитор оставляет указания: «бегло, но не слишком быстро», «с предельной мягкостью» и так далее. И может показаться, что при таком точном воспроизведении музыкального опуса ни одно его исполнение практически ничем не отличалось бы от иного. Но каждый меломан возразит: одно исполнение отличается от другого множеством нюансов. И дело не только в индивидуальности таланта исполнителя, но и в его восприятии замысла композитора. То же самое, по-моему, происходит с еврейскими общинами по всему миру. У нас всех та же самая Тора, та же Мишна, тот же Талмуд, практически те же кодификации еврейского закона, толкования и постановления позднейших авторитетов. И конечно же, мы везде соблюдаем Шабат, праздники, святые дни. Но все же в разных местах евреи подходят ко всему этому по-своему, они по-разному видят вещи — и, как в случае с музыкантами, между ними есть немалые различия.
