1917
КАНЦОНА
Храм Твой, Господи, в небесах,Но земля тоже Твой приют.Расцветают липы в лесах,И на липах птицы поют.
Точно благовест Твой, веснаПо веселым идет полям,А весною на крыльях снаПрилетают ангелы к нам.
Если, Господи, это так,Если праведно я пою,Дай мне, Господи, дай мне знак,Что я волю понял Твою.
Перед той, что сейчас грустна,Появись, как Незримый Свет,И на все, что спросит она,Ослепительный дай ответ.
Ведь отрадней пения птиц,Благодатней ангельских трубНам дрожанье милых ресницИ улыбка любимых губ.
1917
* * *
Однообразные мелькаютВсе с той же болью дни мои,Как будто розы опадаютИ умирают соловьи.
Но и она печальна тоже,Мне приказавшая любовь,И под ее атласной кожейБежит отравленная кровь.
И если я живу на свете,То лишь из-за одной мечты:Мы оба, как слепые дети,Пойдем на горные хребты,
Туда, где бродят только козы,В мир самых белых облаков,Искать увянувшие розыИ слушать мертвых соловьев.
1917
* * *
Еще не раз Вы вспомните меняИ весь мой мир, волнующий и странный,Нелепый мир из песен и огня,Но меж других единый необманный.
Он мог стать Вашим тоже, и не стал,Его Вам было мало или много,Должно быть, плохо я стихи писалИ Вас неправедно просил у Бога.
Но каждый раз Вы склонитесь без силИ скажете: «Я вспоминать не смею,Ведь мир иной меня обворожилПростой и грубой прелестью своею».
1917
* * *
Так долго сердце боролось,Слипались усталые веки,Я думал, пропал мой голос,Мой звонкий голос навеки.
Но Вы мне его возвратили,Он вновь мое достоянье,Вновь в памяти белых лилийИ синих миров сверканье.
Мне ведомы все дорогиНа этой земле привольной…Но Ваши милые ногиВ крови, и Вам бегать больно.
Какой-то маятник злобныйВладеет нашей судьбою,Он ходит, мечу подобный,Меж радостью и тоскою.
Тот миг, что я песнью своеюДоволен, – для Вас мученье…Вам весело – я жалеюО дне моего рожденья.
1917
* * *
Отвечай мне, картонажный мастер,Что ты думал, делая альбомДля стихов о самой нежной страстиТолщиною в настоящий том!
Картонажный мастер, глупый, глупый,Видишь, кончилась моя страда,Губы милой были слишком скупы,Сердце не дрожало никогда.
Страсть пропела песней лебединой,Никогда ей не запеть опять,Так же, как и женщине с мужчинойНикогда друг друга не понять.
Но поет мне голос настоящий,Голос жизни, близкой для меня,Звонкий, словно водопад кипящий,Словно гул растущего огня:
«В этом мире есть большие звезды,В этом мире есть моря и горы,Здесь любила Беатриче Данта,Здесь ахейцы разорили Трою!Если ты теперь же не забудешьДевушки с огромными глазами,Девушки с искусными речами,Девушки, которой ты не нужен,То и жить ты, значит, недостоин».
1917
* * *
На путях зеленых и земныхГорько счастлив темной я судьбою.А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,Тайно наклоняясь надо мною.
Ты была безумием моимИли дивной мудростью моею,Так когда-то грозный серафимГоворил тоскующему змею:
«Тьмы тысячелетий протекут,И ты будешь биться в клетке тесной,Прежде чем настанет Страшный Суд,Сын придет и Дух придет Небесный.
Это выше нас, и лишь когдаПротекут назначенные сроки,Утренняя грешная звезда,Ты придешь к нам, брат печальноокий.
Нежный брат мой, вновь крылатый брат,Бывший то властителем, то нищим,За стенами рая новый сад,Лучший сад с тобою мы отыщем.
Там, где плещет сладкая вода,Вновь соединим мы наши руки,Утренняя, милая звезда,Мы не вспомним о былой разлуке».
1917
* * *
Временами, не справясь с тоскоюИ не в силах смотреть и дышать,Я, глаза закрывая рукою,О тебе начинаю мечтать.
Не о девушке тонкой и томной,Как тебя увидали бы все,А о девочке тихой и скромной,Наклоненной над книжкой Мюссе.
День, когда ты узнала впервые,Что есть Индия, чудо чудес,Что есть тигры и пальмы святые —Для меня этот день не исчез.
Иногда ты смотрела на море,И над морем сбиралась гроза.И совсем настоящее гореНаполняло слезами глаза.
Почему по прибрежьям безмолвнымНе взноситься дворцам золотым?Почему по светящимся волнамНе приходит к тебе серафим?
И я знаю, что в детской постелиНе спалось вечерами тебе,Сердце билось, и взоры блестели,О большой ты мечтала судьбе.
Утонув с головой в одеяле,Ты хотела быть солнца светлей,Чтобы люди тебя называлиСчастьем, лучшей надеждой своей.
Этот мир не слукавил с тобою,Ты внезапно прорезала тьму,Ты явилась слепящей звездою,Но не всем, только мне одному.
И теперь ты не та, ты забылаВсе, чем прежде ты вздумала стать…Где надежда? Весь мир – как могила.Счастье где? Я не в силах дышать.
И, таинственный твой собеседник,Вот, я душу мою отдаюЗа твой маленький смятый передник,За разбитую куклу твою.
1917
ЭЗБЕКИЕ
Как странно – ровно десять лет прошлоС тех пор, как я увидел Эзбекие,Большой каирский сад, луною полнойТоржественно в тот вечер освещенный.Я женщиною был тогда измучен,И ни соленый, свежий ветер моря,Ни грохот экзотических базаров,Ничто меня утешить не могло.О смерти я тогда молился БогуИ сам ее приблизить был готов.
Но этот сад, он был во всем подобенСвященным рощам молодого мира:Там пальмы тонкие взносили ветви,Как девушки, к которым Бог нисходит;На холмах, словно вещие друиды,Толпились величавые платаны,
И водопад белел во мраке, точноВстающий на дыбы единорог;Ночные бабочки перелеталиСреди цветов, поднявшихся высоко,Иль между звезд, – так низко были звезды,Похожие на спелый барбарис.
И, помню, я воскликнул: «Выше горяИ глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,Обет мой вольный: что бы ни случилось,Какие бы печали, униженьяНи выпали на долю мне, не раньшеЗадумаюсь о легкой смерти я,Чем вновь войду такой же лунной ночьюПод пальмы и платаны Эзбекие».
Как странно – ровно десять лет прошло,И не могу не думать я о пальмах,И о платанах, и о водопаде,Во мгле белевшем, как единорог.И вдруг оглядываюсь я, заслышаВ гуденьи ветра, в шуме дальней речиИ в ужасающем молчаньи ночиТаинственное слово – Эзбекие.
Да, только десять лет, но, хмурый странник,Я снова должен ехать, должен видетьМоря, и тучи, и чужие лица,Все, что меня уже не обольщает,Войти в тот сад и повторить обетИли сказать, что я его исполнилИ что теперь свободен…
1917
* * *
Я говорил – ты хочешь, хочешь?Могу я быть тобой любим?Ты счастье странное пророчишьГортанным голосом твоим.
А я плачу за счастье много,Мой дом – из звезд и песен дом,И будет сладкая тревогаРасти при имени твоем.
И скажут – что он? Только скрипка,Покорно плачущая, он,Ее единая улыбкаРождает этот дивный звон.
И скажут – то луна и море,Двояко отраженный свет —И после – о, какое горе,Что женщины такой же нет!
Но, не ответив мне ни слова,Она задумчиво прошла,Она не сделала мне злого,И жизнь по-прежнему светла.
Ко мне нисходят серафимы,Пою я полночи и дню,Но вместо женщины любимойЦветок засушенный храню.
1917
* * *
Я, что мог быть лучшей из поэм,Звонкой скрипкой или розой белою,В этом мире сделался ничем,Вот живу и ничего не делаю.
Часто больно мне и трудно мне,Только даже боль моя какая-то,Не ездок на огненном коне,А томленье и пустая маята.
Ничего я в жизни не пойму,Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,Было хуже Богу моему,И больнее было Богородице».
1917
ДВА АДАМА
Мне странно сочетанье слов – «я сам».Есть внешний, есть и внутренний Адам.
Стихи слагая о любви нездешней,За женщиной ухаживает внешний.
А внутренний, как враг, следит за ним,Унылой злобою всегда томим.
И если внешний хитрыми речами,Улыбкой нежной, нежными очами
Сумеет женщину приворожить,То внутренний кричит: «Тому не быть!
Не знаешь разве ты, как небо сине,Как веселы широкие пустыни
И что другая, дивно полюбя,На ангельских тропинках ждет тебя?»
Но если внешнего напрасны речиИ женщина с ним избегает встречи,
Не хочет ни стихов его, ни глаз —В безумьи внутренний: «Ведь в первый раз
Мы повстречали ту, что нас обоихВ небесных приютила бы покоях.
Ах ты ворона!» Так среди равнинБредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.
1917
